Я вспомнил вдруг одну журнальную статью, невероятно скучную, на которую я оказался обречен пару лет назад, как это бывает, когда, устав от работы, не знаешь, буквально, где бы прополоскать глаза. Два филологических болтуна рьяно скрещивали детские свои шпажонки в некой искусственной, как клонированная овца, дискуссии. Формальный повод для выяснения истины был таков: отчего-де о неком известном персонаже одного широко известного автора под занавес говорят: «Он не заслужил света, он заслужил покой»? Уютное филолoгическое мурлыканье размазано было страниц на тридцать. И, с какого бы боку изучатели ни подбирались к невероятно сложной, но, безусловно, «достойной», проблеме, она продолжала оставаться для них перспективно (точнее сказать, аппетитно) «загадочной». Именно аппетитно: то-то бойко и весело будет им высасывать диссертации из шкодливых своих перстов!

Между тем для меня загадочным является совершенно другое. Мне хочется спросить изучателей: господа, вы когда-нибудь имели дело с живыми людьми? Вы понимаете значение глагола «устать»? В книге речь идет о человеке, который устал смертельно. Из книги, по-моему, ясно, как накапливалась эта, уже ничем не устраняемая при жизни, усталость. Данный персонаж является во многом двойником автора. Из жизни автора также видно, отчего так быстро накапливалась эта гибельная усталость, и странно было б, если бы она не накопилась.

Для меня загадочным является следующее: что тут непонятного?

Кстати, я упомянутого автора (как автора) не люблю. Что не мешает мне испытывать к нему нормальное человеческое сострадание.

Однако изучатели, как раз горячо любящие свой объект (удавы обречены на любовь к кроликам), видимо, с рождeния обделены самой элементарной жалостью, которая бесплатно дается любому животному, в том числе и ребенку, даже олигофрену. Они не воспринимают живую жизнь впрямую. У них отсутствует для этого какой-то важный генетический элемент. И эта генетическая поломка не столь безобидна. Вот почему их возня с диссертациями напоминает анекдот о мамаше, которая, собираясь купать новорожденного, пробует температуру воды деревянной щепочкой. (Которую, следующим действием, старательно прикладывает к своей руке.) Когда младенец оказывается обварен, мамаша удивляется несказанно.

Вообще использование неких альтернативных предметов (или частей тела) там, где живые люди используют естественные, данные им природой, весьма характерно для изучателей от искусства. Так, например, тексты свои они традиционно делают пальцем, нимало не смущаясь тем, что даже среди самых придонных слоев общества намек на данное худосочие является зазорным.

Итак, вместо сострадания у них есть «логика», но почему-то она плохо помогает им понимать самые простые вещи. А именно: люди проживают жизнь с разной скоростью. Скорость прохождения времени через контур души назначается каждому до рождения, причем, как и всё остальное, в строго индивидуальном порядке. Вот почему, скажем, поэт М. Л. навсегда устал в свои неполные двадцать семь (на самом деле гораздо раньше), а литературовед Л. М. не устал нимало: он — перфектный огурчик, жуир, бонвиван (bon vivant) в свои семьдесят два. Вставные зубки, благодушие, застольные хохмочки, хорошее пищеварение, плохая память. Кроме того, понятие «свет» для изучателей от искусства так же опосредованно (абстрактно), как ощущение кипятка для мамаши, пробующей его щепочкой. Однако, будучи частью в наборе непререкаемых суеверий, «свет» (обязательный итог «мудрой» жизни) сидит в их головах прочно, как клин, который надо бы вышибить клином менее зашоренной мысли, да где ж его, второй-то клин, взять? Однако я знаю способ, как можно было бы убедить изучателей в том, что навсегда уставший человек может желать лишь покоя.

Дело в том, что изучатели страсть как ценят цитаты; например, море становится для них легитимно мокрым только после того, как они прочтут, что философ А. отметил это в письме к своему другу, философу Б. Поэтому я сказал бы: а вот был такой Василий Р., борец за подход к Истине с непарадного входа, так он-то уж так от этой борьбы устал, что в письме, не помню к кому, написал нижеследующее: «Я не хочу истины, я хочу покоя». Ну, Василия-то Р. изучателям скармливают в университетах. Поэтому, думаю, этот авторитет сумеет:

1. убедить их, что homo, особенно sapiens, может смертельно устать;

2. узаконить усталость, не желающую ни «света», ни «истины», но ждущую лишь покоя.

Я вспомнил, что у меня есть книжка о человеческой усталости, — по-моему, лучшее из того, что было об этом написано. Приобрел я ее месяц назад, когда двойники-пеналы уже перестали меня кормить, причем до сих пор не могу разгадать странных обстоятельств этого приобретения. Я тогда решил продать свой парадный костюм — тот самый (он же единственный), в который я был облачен на ужине в честь второй годовщины второй женитьбы. Когда я принес его в соответствующий магазин, мне предъявили жировое пятно на рукаве пиджака. Я пригляделся: да, это было пятно от тех роковых драников. Забавно, не правда ли: где теперь моя вторая жена? где мои чувства к ней? А пятно — вот оно, как новенькое. Впрочем, должно же оставаться хоть что-нибудь!

«Снесите костюм сначала в химчистку, — было брошено мне, — а потом приходите». Легко сказать! А деньги на химчистку? Я вернулся домой и, мучаясь несказанно, собрал пачку тяжеленьких книг. (Кстати сказать, туда попали, кроме прочих, «Классификация млекопитающих», «Систематика отряда хищных», «Безусловные рефлексы приматов», а также «Этнографический справочник народов мира».) Часть книг я, помимо того, запихнул в рюкзак — и побрел, словно на кладбище, к букинисту, размышляя, даст ли он мне хотя бы грошовый задаток, который я мог бы выгодно вложить в обезжиривание костюма.

В букинистическом было безлюдно. Знакомый запах его показался мне особенно уютным — оттого, может быть, что внезапно стемнело и хлынул дождь. В это время в дверь вошел странный господин. Он был моего, то есть довольно высокого роста. Как пишут в романах, с полей его шляпы капала вода. На нем отлично сидел старомодный, чуть ли не довоенный (но вовсе не старый) плащ. В фигуре человека чувствовалось естественное изящество, — может быть, более естественное для каких-то прошлых, навсегда прошедших времен. Плащ был застегнут на все пуговицы, кроме верхней; там виднелся плотный, безупречно-белый воротничок. Он подошел к застекленному прилавку раритетов, наклонился к ним — и словно бы мгновенно исчез.

Бывают такие редчайшие личности — с симптомом, я бы сказал, хронического телесного отсутствия. Вы можете искать их, громко звать — при том глядя на них в упор — и напрочь не видеть. Я смотрел на призрачные контуры его плаща, стоя в двух шагах от него и пытаясь понять, каким образом он воздействует мне на мозг, словно бы экранируя, усыпляя, даже полностью блокируя возможности моего зрения… Увы! В это время появился кругленький лысый скупщик, похожий на немолодого бурундука. И тут я увидел (это было ошеломительно), как начинают, проступая и постепенно сгущаясь, словно на фотографии, уплотняться детали и линии восстанавливающейся по частям человеческой фигуры.

Скупщик подошел к прилавку и небрежно принял от господина в плаще маленькую, бедно изданную книжечку. «Не пойдет», — сказал он, едва раскрыв ее, и, поскольку клиент, продолжая быть занятым раритетами, не обратил на него никакого внимания, скупщик просто положил книжку на стеклянный прилавок. В это время его позвали.