Честно говоря, мы понятия не имеем, какой смысл несли животные. Кто знает, о чём думали эти римляне! Смысл использования мешка раскрыл Цицерон в одной из своих судебных речей. Дело было не в садизме, а в стремлении оградить сами стихии – землю, небо и воду – от соприкосновения с презренным телом отцеубийцы. Вместе с тем и преступник лишался самого основного – свежего воздуха, животворной земли и очистительной воды, символизировавших свободу и непорочность. Даже его кости, писал Цицерон, не найдут себе покоя, когда их выбросит на берег. И, конечно, отцеубийца не мог рассчитывать на почести, которые римляне оказывали покойным[58]. Его навеки изолировали от всего хорошего и естественного – столь ужасным казалось совершённое им злодеяние.

По-видимому, римляне придумали такое отвратительное наказание за паррицид просто потому, что испытывали отвращение к самому паррициду. Это преступление пугало их так сильно, что казалось им непостижимым – и при этом они не могли перестать о нём рассуждать. Римляне относились к отцеубийцам, как мы относимся к Джону Венеблсу и Мэри Белл[59]. С точки зрения Цицерона, отцеубийство было нарушением фундаментальных норм человеческой жизни на всех уровнях – личном, культурном, религиозном. Паррицид не просто расстраивал римлян, он их оскорблял; убийство родителей считалось практически святотатством. Во многих римских исторических трудах, написанных в конце республиканского и в начале императорского периода, среди бесконечных описаний войн и политических процессов неожиданно упоминается первый человек, казнённый «в мешке». Дело было в 101 году до н. э. Звали его Публиций Маллеол, и единственное, что мы о нём знаем, – то, что он с помощью нескольких рабов убил родную мать. Это преступление потрясло римлян настолько, что они писали о нём снова и снова, хотя в деталях разные источники, как обычно, расходятся. Ливий называет Маллеола первым человеком, которого подвергли особой казни «в мешке». А у христианского историка Орозия можно встретить милое, но довольно неубедительное утверждение о том, что до Маллеола никто в Риме никогда не убивал родную мать[60]. За столько веков – ни одного матереубийства! Видимо, весь город был потрясён случившимся, да так и не оправился от потрясения.

Однако (всегда приходится говорить «однако») римляне редко приводили подробности жизни людей, убивших своих родителей. Может быть, подобные преступления и впрямь совершались нечасто – или в действительности не вызывали большого резонанса. Один из самых известных случаев паррицида – история братьев Клелиев, обвинявшихся в том, что они убили отца в его постели. Как именно его убили, неясно, однако Валерий Максим, пересказавший эту историю в своей замечательной книжке знаменитых изречений и деяний, сообщает, что на теле нашли ужасные раны, а вокруг было много крови, так что вряд ли несчастного просто задушили подушкой. Тело Клелия-старшего обнаружили, когда кто-то вошёл в его спальню и увидел на одной её половине кровавое месиво, а на другой – обоих братьев, мирно спавших в своих кроватях. Удивительно, конечно, что два взрослых и богатых человека делили спальню с отцом, но римлян смутило вовсе не это. Кроме трёх мужчин, в спальню больше никто не входил, и никаких посторонних подозреваемых не обнаружили. Может показаться, что исход дела очевиден, вот только с римским правосудием ни в чём нельзя быть уверенным. Судья решил полностью оправдать братьев на том основании, «что в естестве быть то не может»[61], чтобы убившие отца дети после этого спокойно уснули. Кажется, никому и в голову не пришло, что единственная альтернативная версия событий заключается в том, что двое мужчин спали как убитые, когда кто-то пробрался в комнату, напал на их отца всего в нескольких метрах от их постелей, забил его насмерть и скрылся. Может, я слишком цинична, но мне кажется, это несколько менее вероятно, чем то, что они решили вздремнуть после отвратительной расправы над отцом. Но я не римлянка, а римлянам казалось, что отцеубийство – это так жутко и неестественно, что уснуть после него физически невозможно.

Однако самый известный «отцеубийца» из тех, сведения о которых дошли до нас, вообще никого не убивал. Его звали Секст Росций, и его отца звали точно так же, поэтому, чтобы не путаться, будем называть его просто Росцием, а его отца – просто Секстом (на самом деле, как водится у римлян, всё ещё сложнее – в деле были замешаны ещё два Росция, причём и того, и другого звали Тит Росций, за что я заранее извиняюсь). В нашем распоряжении так много информации о Росции и о его отце, потому что Росций нанял Цицерона в качестве защитника в суде, а Цицерон был так доволен собственной речью, что отшлифовал её и опубликовал. Сейчас вы поймёте почему.

Секст был уважаемым землевладельцем из Америи, города в Умбрии, который теперь называется Амелия. Типичный большой человек в маленьком городе: у него было достаточно денег, чтобы доминировать в округе, его поместье оценивалось в шесть миллионов сестерциев, и он располагал кое-какими связями в Риме – но по меркам римских аристократов Секст был нищим свинопасом, не более. Для сравнения, поместья самого Цицерона, относительно скромные с учётом его положения в обществе, стоили целых десять миллионов сестерциев. В своём родном городе Секст по неизвестной причине постоянно враждовал с одним из соседей, отставным гладиатором Титом Росцием Капитоном, и с его учеником, Титом Росцием Магном (клянусь, римские имена посланы мне в испытание). Единственный сын Секста, Росций, был – если верить его адвокату – скромным и трудолюбивым молодым человеком, эффективно управлявшим америйскими поместьями и ценившим простые радости сельской жизни.

Консулами 80 года до н. э. были Луций Корнелий Сулла и Квинт Цецилий Метелл Пий. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как Сулла «отказался» от диктатуры. Рим ещё пребывал в шоке от войны, а поведение Суллы после победы породило жуткую паранойю. Он придумал так называемые проскрипции – это был эвфемизм для обозначения списков людей, которые Суллу раздражали, поэтому он конфисковывал их имущество, а их самих убивал. Солдаты Суллы охотились за проскрибированными по всей Италии. Угроза нависла над всеми, кто когда-либо враждовал с Суллой, но вдобавок он использовал проскрипции как источник дохода, так что даже те, кто всегда его поддерживал, не чувствовали себя в безопасности. Атмосфера в Риме царила напряжённая и гнетущая. Все подозревали всех, поэтому Секст поехал в Рим, чтобы напомнить всем, каким преданным сторонником Суллы он был с самого начала. Всё шло хорошо, пока одним прекрасным вечером Секст не оказался рядом с банями, возвращаясь со званого обеда у друга. Может, он просто пренебрёг элементарными мерами безопасности, решив прогуляться по тёмным улицам, а может, он перебрал на обеде фалернского вина. Вечер был ещё не поздний – всего час как стемнело – может быть, ему хотелось воздухом подышать. Как бы то ни было, его увеселительную прогулку по разорённому войной городу прервал убийца, вонзивший кинжал в его мягкий и полный живот.