— Но до понедельника я тебя не смогу отправить. Еще один самолет нам не дадут — сейчас конференция. Если только у тебя нет своих связей.

— Только ты.

Хэл ухмыльнулся:

— А у тебя дела хуже, чем я думал. Передай от меня привет этому вонючему козлу Няне Вендту. — Их цензор с довоенных времен, когда они оба работали в «Коламбии»,[5]нервный коротышка, чопорный как гувернантка, любитель почеркать ручкой в их материалах перед самым выходом в эфир. — Министерство пропаганды и Просвещения, — вспомнил Хэл старое прозвище. — Интересно, что с ним сталось. Я слышал, Геббельс отравил своих детей.

— Нет, Магда, — сказал Джейк. — Гнэдиге фрау дала им яд. В шоколадных конфетах.

— Ну да. Конфетки конфеткам. Милые люди. — И вручил Джейку проездные документы. — Хорошо отдохнуть.

— Тебе бы тоже надо поехать. Это исторический шанс.

— Вот мой шанс, — сказал Хэл, показывая на другую пачку документов. — Еще две недели — и я дома. Берлин. Боже. Не могу дождаться, когда выберусь отсюда. А ты вернуться хочешь?

Джейк пожал плечами:

— Это последнее значимое событие войны.

— Сидение за столом и дележка выигрыша.

— Нет. То, что будет после.

— Будет то, что ты поедешь домой.

— Не сразу.

Хэл поднял на него глаза:

— Ты думаешь, она еще там, — безучастно сказал он.

Джейк, не ответив, положил документы в карман.

— Прошло время, сам знаешь. Все может быть.

Джейк кивнул:

— Она там. Спасибо за все. С меня причитается.

— Причитается, и не раз, — сказал Хэл, не развивая тему. — Пиши красиво. И не опоздай на самолет.

Но самолет опоздал на несколько часов во Франкфурт, потом несколько часов на земле разгружался и разворачивался, так что улетели они ближе к вечеру. В продуваемом насквозь «Си-47», военном транспортном самолете со скамейками вдоль бортов, пассажирам — остаткам журналистов, которые, как и Джейк, не попали на самолет раньше, — приходилось перекрикивать рев двигателей. Спустя некоторое время Джейку это надоело, он замолчал и сидел, прикрыв глаза. Его укачивало — самолет летел на восток, ныряя в воздушные ямы. В ожидании вылета они пили, и сейчас Брайана Стэнли, журналиста из «Дейли Экспресс»,[6]как-то затесавшегося в группу американцев, уже явно развезло, а остальные не сильно от него отставали. Белсер из «Ганнетт»,[7]Каули, который руководил пресс-бюро Штаба верховного командования союзных экспедиционных войск, не отходя от стойки бара «Писец», и Гимбел, который вместе с Джейком следовал за Паттоном[8]в Германию. Все они были на этой войне уже целую вечность. Их форму цвета хаки украшали круглые корреспондентские нашивки, а фотокорр Лиз Йегер по-ковбойски носила тяжелый пистолет на бедре.

Так или иначе, он знал их всех: эти лица, как булавки, размечали его карту войны. Лондон, где он в 42-м наконец ушел из «Коламбии», поскольку хотел увидеть войну во плоти. Северная Африка, где он ее увидел и схлопотал кусок шрапнели. Каир, где он выздоравливал и ночи напролет пил с Брайаном Стэнли. Сицилия. В Палермо он не попал, но умудрился невероятным образом подружиться с Паттоном, так что позже, после Франции, снова присоединился к нему в гонке на восток. Через Гессен и Тюрингию, все быстрее, дни прерывистого ожидания, когда же будет бой, наконец-то война чистого адреналина. Веймар. Затем Нордхаузен и лагерь Дора, где все вдруг замерло. Два дня он только смотрел, даже говорить не мог. Записывал цифры — по двести в день, — а затем и это бросил. Камера снимала штабеля тел, выпирающие кости и болтающиеся гениталии. Живые, бритые наголо, в полосатом рванье, пола не имели.

На второй день в одном из лагерных бараков Джейкову руку схватил и стал целовать скелет. Да так и не отпускал в порыве непристойной благодарности, что-то бормоча по-славянски — поляк? русский? — и Джейк, оторопев, старался не вдыхать запах, чувствуя, как в этой отчаянной хватке подается его рука.

— Я не солдат, — сказал он. Хотелось убежать, но невозможно вырвать руку, и так стыдно, и теперь он тоже в ловушке. Вот о чем им всем надо было писать — о руке, которую ты не можешь стряхнуть.

— На недельку в старые пенаты, верно, дружище? — прокричал Брайан, сложив ладони рупором, чтобы его услышали.

— Ты там уже бывал? — заинтересовалась Лиз.

— Он там жил. Один из парней Эда — а ты не знала, дорогая? — сказал Брайан. — Пока его не вышвырнули фрицы. Турнули они, конечно, всех. Вынуждены были. С учетом обстоятельств.

— Так ты говоришь по-немецки? — сказала Лиз. — Слава богу, хоть один нашелся.

— Шпрехает, как берлинец, — ответил за него Брайан, поддразнивая.

— Мне плевать, как он шпрехает, лишь бы шпрехал. — Она похлопала Джейка по коленям. — Держись меня, Джексон, — сказала она так, как говаривал Фил Хэррис[9]по радио. А потом: — И как тут было?

Ну как тут было? Как будто медленно сжимались тиски. Вначале званые вечера, жаркие дни на озерах, и ты зачарован событиями. Он приехал освещать Олимпиаду 1936 года. Его мать знала тех, кто знал супругов Додд,[10]так что коктейли в посольстве и специальное место в их ложе на стадионе были обеспечены. Геббельс устроил большой прием на острове Пфауенинзель: деревья унизаны тысячами лампочек в виде бабочек, пьяные от шампанского и собственной значимости офицеры важно вышагивают по тропинкам, блюют по кустам. Додды в шоке. Он остался. Нацисты обеспечивали газетными заголовками, и даже внештатник мог кормиться одними слухами, день за днем наблюдая приближение войны. К тому времени, как он подписал договор с «Коламбией», тиски сомкнулись, слухи стали — как судорожные глотки воздуха. Город вокруг него сжимался, в итоге — замкнутый круг: Клуб иностранных журналистов на Потсдамерплац, дважды в день по мрачной Вильгельмштрассе на брифинги в министерство, затем в отель «Адлон», где «Коламбиа» снимала номер для Ширера.[11]Они встречались за стойкой бара на возвышении, сравнивали заметки и наблюдали за эсэсовцами, что слонялись внизу у фонтана, ставили начищенные до блеска сапоги на парапет, а бронзовые лягушки пускали струи воды вверх, к застекленной крыше. Потом опять на выход и по Оси восток-запад к радиостанции на площади Адольфа Гитлера и бесконечным пререканиям с Няней Вендтом. Потом на такси домой — к телефону с прослушкой и под бдительный пригляд герра Лехтера, блокляйтера, который жил дальше по коридору в квартире, отобранной у каких-то несчастных евреев. Воздуха не было. Но это было в конце.