заиграл вступление. Лицеист Степанов, высокий, подтянутый юноша с несколько смазливым, женственным личиком (на него более всего обращали внимание девочки), решительно направился к Анюте через всю залу. Один раз Анюта уже танцевала с ним и видела, с каким восхищением смотрели на них институтки. Ведь и она, и Степанов были превосходными танцорами, и даже сдержанная и сухая Пинчер не поскупилась на похвалу. «C’est parfait! Adorablement!»[3] — долетел до Анюты её отрывистый голос, когда, подхваченная Степановым, она стремительно пронеслась мимо классной дамы. В вальсе Анюта была особенно хороша, и ей не терпелось снова заскользить по паркету в головокружительном вихре, когда раздувается юбка и кажется, что вот-вот оторвёшься от пола и полетишь. Любуясь выправкой шагавшего к ней Степанова, готовясь в ответ на его поклон присесть в реверансе, она уже предвкушала адресованные ей со всех сторон восторги, как вдруг произошло нечто странное: прямая линия, соединявшая её с лицеистом, внезапно надломилась, сам он как-то неловко качнулся и начал отклоняться в сторону. «Куда же он?» — удивилась Анюта, ведь было ясно как божий день, что он намеревался пригласить именно её. Взглянув в ту сторону, куда теперь шёл Степанов, она увидела Лёлю, поджидающую его с приветливой улыбкой. И вот Лёля сделала книксен, Степанов, в белых перчатках, взял её руку, коснулся спины, и они завертелись в круговороте чудного вальса. На мгновение Анюте показалось, что сердце её перестало биться, что оно замерло от нестерпимой боли. С той поры как в классе появилась Лёля, Анюте волей-неволей приходилось делить с ней лавры первой красавицы и все-общей любимицы, но уступать лучших партнёров в танцах было выше её сил! Не успела Анюта оправиться от постигшего её удара, как к ней, с небывалой для него резвостью, подскочил кадет Коромыслов — толстяк, увалень и рохля — и под волшебные звуки «Wo die Zitronen blüb’n»[4] увлёк её в самую гущу танцующих. Ноги и руки не слушались Анюту; ей казалось, что и товарки её, и учителя, и приглашённые кавалеры, и даже младшие институтки — все насмешливо и с презрением смотрят на её неловкое кружение с низкорослым и тучным Коромысловым, на предательскую слезу, медленно сползающую у неё по щеке…

Вечером в дортуаре, когда погасили свет и девочки, не желая засыпать, делились друг с другом впечатлениями бала и промывали косточки кадетам и лицеистам, когда Рита с восторгом заговорила о Степанове, назвав его душкой, а Лёлю везучей, Анюта не выдержала.

— Она строила Степанову глазки, завлекала его, вот он её и выбрал, — сказала она.

— Это неправда. Я никого не завлекала, — парировала Лёля.

— Правда! Я сама видела!

— Нет, неправда!

Анюта выскользнула из кровати и, схватив подушку, быстро подошла к Лёле.

Лютик, почувствовав недоброе, тоже встала.

— Это правда! — кричала Анюта, замахиваясь подушкой.

На Лёлю посыпались удары.

— Вот тебе за Степанова! Вот тебе за вальс!

Лёля защищалась, закрываясь от подушки руками, а Лютик стояла возле её кровати и, с удивлением гладя на обеих своих подруг, улыбалась глупой, беспомощной улыбкой.

— Девочки, прекратите! — начала она жалобно умолять их. — Я сейчас расплачусь!

Ей было жалко их обеих, и слёзы и впрямь уже наворачивались у неё на глазах. Наконец, не в силах более наблюдать эту сцену, она перешла к решительным действиям и начала оттаскивать Анюту от кровати Лёли. В тот же момент скрипнула дверь и на пороге дортуара показалась фигура Пинчера.

— Что здесь происходит?! — громко крикнула классная дама в темноту и включила свет, но девочки уже успели забраться под одеяла. — Немедленно всем спать!

Пинчер удалилась, но ещё долго после её ухода девочки неспокойно ворочались в постелях. Лёля лежала с открытыми глазами и задумчиво глядела на полоску дежурного света, кравшегося из коридора под дверь. Ярость Анюты казалась ей смешной и ничуть её не сердила. Лицеист Степанов ни капельки её не интересовал, и она легко могла уступить его даже Анюте…

3

Преподаватель истории Сергей Львович Богомазов, постукивая указкой по растопыренным пальцам левой руки, перекатывал глазки-бусинки от одной институтки к другой. Под его липучим взглядом девочки конфузились и опускали головы: всем было известно, что у Богомазова имелось особое чутьё на институток, не выучивших урок.

— Итак, барышни, сейчас мы выясним, культ какого божества преобладал у древних славян-язычников, — сказал Богомазов. — На этот вопрос ответит нам…

Сергей Львович, для верности, ещё раз окинул институток испытующим взором и, промокнув носовым платком лысину, прошёлся между рядами скамеек. Остановись против Анюты, он два раза стукнул по её столу кончиком указки.

— Вот вы, пожалуйста, ответьте.

Анюта встала и пристально вгляделась в тусклые глазницы Аристотеля, словно надеясь найти в них спасение, но гипсовый философ взирал на неё из своего угла холодно и безучастно.

— Ну-с? Что же вы молчите?

Анюта тщетно напрягала память, кусая в отчаянии губы.

— Та-ак… Не знаете?

В голосе Богомазова прозвучало удовлетворение: и на этот раз чутьё не подвело его. Он вернулся на кафедру и стал просматривать классный журнал.

— Ну-с? Я жду.

В то самое мгновение, когда Анюта подумала, что единицы ей на этот раз не миновать, где-то в глубине класса чей-то голос осторожно прошептал:

— Cultus falli[5].

Анюта не расслышала, но насторожилась, чтобы не пропустить подсказку в следующий раз. Шёпот повторился чуть громче:

— Cultus falli.

— Cultus falli! — громко, почти торжественно, провозгласила обрадованная Анюта.

Сергей Львович оторвался от журнала.

— Что вы сказали?

— Cultus falli, — повторила Анюта.

Лысая голова учителя внезапно покрылась странными пятнами, точно в результате мгновенного химического процесса превратилась в кусок розового мрамора, глазки-бусинки потухли и замерли. В классе раздались сдержанные смешки.

— Да вы сами-то понимаете, о чём говорите?! — смущённо и зло бросил Богомазов, проводя по лысине спасительным носовым платком.

Анюта побледнела. Всё её существо наполнилось обидой и жгучей ненавистью к подведшей её товарке. Но кто это был? «Ну конечно же Лёля, — решила Анюта. — Кто же ещё? Она мстит мне за историю с кадетом».

— Садитесь. Скверно! Отвратительно! — буркнул Богомазов и вывел в журнале напротив фамилии Анюты жирную, как рождественский гусь, единицу.

Подавленная, убитая горем, Анюта опустилась на скамью. Сердце её жаждало отмщения…

4

— А-а-а! — раздался среди ночи крик в дортуаре.

Лютик проснулась, села на край кровати и протёрла глаза. Пробудились и заворочались в постелях и другие девочки.

— А-а-а! А-а-а! — кричал кто-то, точно в истерике.

В темноте что-то металось, слышались странные хлопающие и шаркающие звуки. Наконец кто-то догадался добраться до выключателя и зажечь свет. Перед девочками