– А у меня мальчишка один дома, как бы его не понесло куда-нибудь. Надо ехать. Девочки, как вы думаете, поезда еще ходят?

– Какие поезда?…

– Метро, какие же еще!

– Да туда сейчас и не пройдешь небось, к метро-то! Я с утра шла, там вовсю митинговали, а сейчас, наверное…

– Он ведь у меня такой, он ведь родину пойдет защищать! Нет, мне надо ехать, прямо сейчас.

– От кого защищать-то?

– Что?

– От кого родину защищать? Тут поди разберись, где свои, где чужие, от кого защищать, а кого…

– Что тут происходит?

Нина оглянулась и увидела директрису. Она стояла в некотором отдалении, и вид у нее был не слишком приветливый.

– Марина! Марина Николавна, танки!

– Я вижу. Почему дверь в подсобное помещение открыта, девушки? Танки танками, а материальные ценности никто не отменял. Во время инвентаризации недосчитаемся чего-нибудь, скажем – недоглядели, потому что на танки любовались?!.

Ирина Федоровна из бухгалтерии пожала плечами и с мстительным видом захлопнула желтую канцелярскую дверь.

Марина, назначенная директором без году неделя, никому не нравилась и всех раздражала.

– Марина Николаевна, как вы думаете, война будет?

Тут повернулись все разом – и сотрудники, и покупатели – и уставились ей в лицо, как будто она знала нечто такое, чего не знает никто, и немедленно должна произнести речь, хотя того самого броневика, немало дел натворившего в истории, в торговом зале не наблюдалось!..

– Никакой войны не будет, – отчеканила Марина как ни в чем не бывало. – Ситуация в стране сложная, все об этом знают. Очевидно, танки вызвали, чтобы поддерживать порядок.

– А на Пушкинской сегодня с утра митинговали, не пройти было, – жалобно шмыгнув носом, сказала та самая сотрудница, у которой мальчишка был один дома. – А сейчас… что же? А если стрелять начнут?

– Не начнут, – так же уверенно сказала Марина, которая понятия не имела, начнут танки стрелять или нет.

– Мне домой надо, а поезда, может, уже не ходят…

– Если ваш дом не за Кремлевской стеной, вы прекрасно доедете, – уверила ее Марина.

– Как за стеной?… Почему за Кремлевской?

– Потому что танки идут вниз, к Кремлю.

Все посмотрели – и вправду вниз.

– Марина Николавна, можно мне домой, а? У меня сын…

– Ни за что не отпустит, – шепнула Ирина Федоровна из бухгалтерии Нине Иванушкиной. – Что ей там какой-то сын! Ей главное план выполнить!.. Хоть тут революция, хоть боевые действия, хоть дети плачут!..

– Езжайте, – громко сказала директриса. – Всех остальных прошу не паниковать и не пугать наших покупателей. Что вам показать? – внезапно изменив тон, обратилась она к тишайшему старичку в длинном летнем пальто. Старичок давно порывался о чем-то спросить продавца и как будто не решался.

– «Историю государства Российского» Карамзина. У вас есть, деточка?

«Деточка» Марина уверенной рукой взяла старика под локоток и повлекла к дальнему прилавку.

– Все меняется, – бормотал себе под нос старичок, – все меняется, и только люди во все времена остаются одинаковыми! Люди, их стремления и амбиции. Вы не находите, деточка?

– Да-да, – рассеянно подтвердила Марина, прислушиваясь к гулу за окнами.

Чего-чего, а танков никто не ожидал. Может, и впрямь нужно спасаться? Распускать сотрудников, бежать по домам?… Забаррикадировать окна и двери сваленными в кучу стульями и столами?… Забить витрины фанерными щитами, как в войну?

И самое главное – что дальше? Как узнать?

Все получилось слишком быстро – Горбачев улетел в Форос, газеты писали нечто невразумительное, но тревожное, и с каждым днем это тревожное все нарастало, и каждый день казалось, что «вот-вот начнется», а что именно начнется, никто не знал. В воздухе, как будто перегретом истерическими выкриками газетных и телевизионных журналистов, носилось предчувствие чего-то страшного, непоправимого, но тем не менее необходимого, без чего дальнейшая жизнь уж точно невозможна.

Так жить нельзя, повторяли все, а как можно и должно – никто не знал.

В магазинах не было еды.

На заправках висели объявления «Бензина нет совсем», потому что растерянные мужики, просительно нагибаясь к окошечкам и услыхав, что «бензина нет», неизменно спрашивали: «Совсем?!»

В программе «Время» объявили, что в Московской области хлеба осталось на три дня, а в Ленинградской на два.

Окраины империи полыхали, и было совершенно очевидно, что вот-вот прорвется именно там, где тонко, что деловитый националистический огонь не сегодня завтра пережжет спайку, сделанную тем самым балагуром-вождем семь десятилетий назад. «Пятнадцать братских республик» в один день перестанут быть братскими, благополучный фасад треснет, и едкий отвратительный дым, именуемый «национальная рознь», повалит из всех трещин. Бывшие братья – впрочем, республики именовались и так, и сяк, и «сестрами» и «братьями», – начнут воевать друг с другом за все, что угодно: за кусок границы, через которую идут грузы, за газопровод, за ближайшую сопку – вдруг там золото или нефть?!

Все удельные князья, даже самые далекие и бедные, вдруг почувствовали себя императорами. Вдруг оказалось, что они «угнетенные», а «угнетатель» в одночасье ослаб, ткни и развалится!.. Может, до конца и не развалится, но дырка точно будет. И оказалось, что тыкать можно, что за это никто не накажет, не даст по рукам, гигант едва держится на ногах, а из дырок хлещет кровь, и тело его, еще недавно казавшееся прочным, как чугунный монолит, с каждым днем все слабеет и все больше напоминает решето!..

Повсюду были угрюмые лица, горящие глаза, и все говорили – не только на кухнях и на работе, но и на митингах – только об одном: что дальше?

Никто не знал.

Голод? Революция? Гражданская война?

Митинги в последнее время стали таким же привычным и обыденным делом, как и очереди. Только на митинги бегали с гораздо большим энтузиазмом и рвением. Они проходили повсюду: на площадях, возле станций метро, в скверах и парках. Впрочем, очереди тоже напоминали митинги. Там волновались, шумели, выкрикивали лозунги, один нелепее другого. Деньги и в карманах, и в бюджете таяли, как сахар в чашке с чаем.

Книжный магазин «Москва», смотревший огромными окнами-витринами на улицу Горького, казался осколком «старого мира» – там все так же светили лампы дневного света, казавшиеся когда-то последним достижением дизайна, все так же поблескивали полированные темные прилавки, все так же было набрано золотыми буквами «Общественно-политический отдел», все так же пахло книжной пылью и слежавшейся бумагой. Даже синеватое, как прокисшее молоко, пятно на потолке, которое получилось, когда торговый зал залило кипятком из прорвавшейся трубы, казалось успокоительным и каким-то… своим.