Уильям С. Баринг-Гулд[1]

Лондон:

Четверг, 5 апреля 1894

Итак, перемирие под вопросом. — Мужчина за столом довольно усмехнулся. — А ты уверен? — Он впился взглядом в сморщенное личико стоящего перед ним крохотного, напоминающего гончую человечка.

— Уверен, Профессор. Точно. Иначе я бы знал, да и Паркер тоже.

— Так это Паркер у тебя на Бейкер-стрит?

— Он самый.

— Полагаю, он хорошо замаскировался?

— Последний месяц выдавал себя за сыча.[2]

— Надо думать, играл на своей еврейской арфе.

— У него к этому талант.

— М-м-м-м. К этому и к веревке. — Человек за столом знал Паркера как умелого душителя, предпочитавшего прочим инструментам гарроту. В прошлом он нередко пользовался именно этим, вторым талантом Паркера.

Комната, в которой происходил описываемый разговор, была не лишена уюта: высокий потолок, два окна с видом на реку и не слишком много мебели.

Последняя, кстати, выглядела довольно новой, каковой и была на самом деле: ремонтом и меблировкой занимались надежные люди из «Годфри Джайлс энд компани», размещавшейся в доме номер 19 на Олд-Кэвендиш-стрит.

На полу лежал узорчатый персидский ковер; у камина, в котором по причине не по сезону поздних весенних заморозков весело потрескивал огонь, стояло курительное кресло знаменитой фирмы «Сэр Уолтер Рейли». За креслом возвышался книжный шкаф, заставленный солидными, в кожаных переплетах томами, по корешкам которых внимательный гость мог бы определить такие труды, как «Основы логики или морфология мышления» Бозанкета, «Политические мыслители и моралисты первой трети XIX века» Эмиля Фаге, «Аналитическая механика» Лагранжа, прекрасное издание «Принципов философии» и «Динамика астероида» Мориарти.

Помимо занимавшего в комнате центральное место большого бюро, выполненного в стиле Регентства, с обтянутой кожей столешницей, была еще пара чиппендейловских столиков красного дерева и два обтянутых мягкой кожей кресла, выполненных в мастерской Хэмптона на Пэлл-Мэлл. Никаких украшений, никаких безделушек, никаких попыток перегрузить строгий, практичный интерьер дешевой мишурой. Впрочем, одна картина все же имелась и занимала она место на стене, противоположной письменному столу, так что видеть ее мог сидевший за ним. Изображенная на картине молодая женщина, казалось, смотрела с полотна краем глаза, то ли застенчиво, то ли жеманно, словно выглядывала из окна. Знаток живописи, несомненно, узнал бы работу Жан-Батиста Греза, необычайно успешного французского художника 1700-х, заработавшего популярность картинами с изображением таких вот юных девушек и сцен, провозглашающих семейные добродетели.

Мужчина за столом опустил голову, погрузившись в какие-то свои раздумья. Стоявший перед ним человечек неловко переступил с ноги на ногу.

Третий из присутствовавших в комнате — среднего возраста, с высоким, изборожденным морщинами лбом, хищным носом и холодными серо-голубыми глазами с циничным прищуром — полулежал в мягком кресле.

— Он все еще на Бейкер-стрит? — поинтересовался этот третий.

Стоявший перед столом перевел взгляд с того, кто задал вопрос, на того, кто сидел за столом.

Мужчина за столом медленно поднял голову и посмотрел сначала влево, потом вправо, поворачиваясь так, как это делает игуана.

— Полагаю, Моран, об этом следует спрашивать мне. — Говорил он негромко, но властно. — Вы хорошо поработали в мое отсутствие, если не считать пары промахов вроде этого неловкого дела с Адэром, но я буду признателен, если вы возьмете на заметку, что теперь всем командую я.

Моран хмыкнул.

— Мистер Холмс все еще в доме на Бейкер-стрит? — продолжал профессор. — Эмбер?

— Уехал в Кенсингтон, к своему другу Уотсону.

Моран снова хмыкнул, уже не скрывая раздражения.

— А, доктор. — Профессор позволил себе легкую улыбку. — Это значит…

— Это значит, что он сунет нос в дело Адэра, — резко бросил полковник. — Уотсон им уже интересуется.

— Вы мне уже говорили, Моран. Связываться с Адэром было глупо. Теперь, когда делом занялись Холмс и Уотсон, нам придется принять меры, без которых на данной стадии я предпочел бы обойтись. А работы у меня много: бизнес во Франции, общее продвижение анархии во всем мире, не говоря уже о решении рутинных вопросов здесь. Вы видели, сколько народу собралось внизу. И все хотят видеть меня, все чего-то ждут. — Он поднял правую руку, повелительным жестом указав на дверь. — Оставь нас, Эмбер.

Человечек по имени Эмбер коротко кивнул и отступил к двери, двигаясь спиной вперед, на манер гостя, покидающего покои некоего восточного владыки. Когда дверь за ним закрылась, тот, кого называли «Профессором», поднялся из-за стола.

— Послушайте, Мориарти. Позвольте мне разобраться с Холмсом. — Голос Морана сочился ядом. — Если я это сделаю, мы избавимся от него раз и навсегда.

Незримый свидетель сей сцены немало удивился бы, услышав, что Профессора называют Мориарти. Не считая привычки поворачивать голову на манер рептилии, человек за столом мало походил на того профессора Джеймса Мориарти, описание которого приведено в записках доктора Уотсона.[3]

При росте в пять футов и десять дюймов назвать его необычайно высоким было, пожалуй, нельзя. Да, он не был тучным, но не был и худым, — скорее стройным. Голову его венчала пышная грива ухоженных волос с модной сединой на висках. Держался он прямо и не сутулился — вопреки тому, что писал о нем Уотсон. Лицо не отличалось бледностью, но несло отпечаток частого пребывания на открытом воздухе и под солнцем. Чисто выбритое, оно действительно свидетельствовало о некотором аскетизме натуры, но глаза были ясные и вовсе не «глубоко запавшие».