Если бы я задался целью упомянуть всех жителей четырех южноафриканских провинций, которые одарили меня своим теплом и любовью, то книга моя превратилась бы в объемистый каталог имен и фамилий. Я уже лично поблагодарил каждого из этих людей на их уютных верандах и здесь могу только подтвердить свою признательность. Гостеприимство является одной из старейших традиций Союза. Любого путешественника повсюду ждет теплый, радушный прием. И это двойная радость, ибо отрадно не только непосредственно ощущать это тепло, но и вспоминать впоследствии.

Я испытываю глубокую признательность ко всем авторам, кто писал и пишет о Южной Африке. Их труды оказали мне неоценимую помощь в ходе путешествия по Союзу и дальнейшего написания книги. Пусть знаком моей благодарности станет библиография, приведенная в конце книги. Очень надеюсь, что ссылки на этих авторов заинтересуют моих читателей и подвигнут их на более глубокое знакомство с указанными источниками. Отдельную благодарность хотел бы выразить мистеру Уинстону Черчиллю за его любезное разрешение опубликовать письмо, которое он написал памятной декабрьской ночью 1899 года, когда бежал из тюрьмы Претории. Этот уникальный документ на протяжении многих лет хранился как семейная реликвия, и я очень признателен жительнице Барбетона, миссис О. Э. де Суза за предоставленную возможность с ним ознакомиться. Я получил послание от мистера Черчилля, в котором он выражает свое согласие на публикацию письма и, между прочим, пишет: «Вы вольны опровергнуть историю о том, что мне якобы пришлось переплывать реку Апис». Вот так канула в лету одна из самых привлекательных (и самых несерьезных) легенд Южной Африки.

Г. В. Мортон

Тридцатишестичасовой перелет в Южную Африку, кейптаунский поезд и Столовая гора, где автор предается воспоминаниям о великой торговле пряностями и прибытии из Голландии Яна Антони ван Рибека.

1

Прошло тридцать шесть часов с того момента, как я холодным октябрьским утром покинул Лондон. И вот наш самолет приземлился в аэропорту неподалеку от Йоханнесбурга. Я вышел в теплую африканскую ночь, испытывая приятное чувство отрешенности и нереальности всего происходящего. Казалось даже странным, что работники таможни видят и слышат меня.

Над просторами Трансвааля бушевала сильнейшая летняя буря: где-то вдалеке грохотал гром, ночное небо то и дело освещалось фиолетовыми сполохами. Я, как был, в теплом зимнем пальто, уселся в машину и поехал в сторону города. Вначале за окном мелькала лишь непроглядная чернота душной африканской ночи, но вскоре очередная вспышка молнии — подобно профессиональному фокуснику — явила нашему взору удивительные белые пирамиды, которые на поверку оказались отвалами местных золотых рудников. Вслед за тем на горизонте обозначились темные очертания приближающегося мегаполиса. Я рассматривал непривычный пейзаж и забавлялся мыслью, что на мне та самая одежда, которую я минувшим утром надел в Лондоне.

В гостинице меня проводили в роскошную спальню. Я уселся на кровать, с нетерпением ожидая, когда же наконец принесут мой багаж. Мне хотелось поскорее освободиться от надоевшего (и явно здесь неуместного) пальто, а заодно и от того ирреального ощущения свободы, которое оставило во мне недавнее перемещение во времени и пространстве. Сам по себе перелет был не слишком обременителен — я просто-напросто отсидел тридцать шесть часов в удобном кресле, но вот прибытие в конечный пункт выбило из привычной колеи. Я чувствовал себя вымышленным персонажем какого-то приключенческого романа.

Тем временем раздался стук в дверь, и в номер вошел носильщик с багажом. Это был чернокожий и босоногий зулус, одетый на манер маленького мальчика — белые шорты и такая же кипенно-белая туника. Его наряд странным образом контрастировал с гладкой черной кожей, которая лоснилась, словно намазанная маслом. В мочках ушей у него торчали нелепые деревяшки, смахивавшие на крашеные бобины для пряжи. На левой щиколотке поблескивал тонкий медный браслет.

По-английски зулус не понимал, но нам удалось объясниться жестами: слуга интересовался, внести ли багаж в спальню или оставить снаружи под дверью. Получив на чай шесть пенсов, он согнулся в поклоне и сложил ладони в благоговейном жесте — так, словно я вручил ему по меньшей мере Священный Грааль.

Чуть позже стук в дверь повторился. Появилась седовласая женщина в темном платье.

— Добрый вечер, сэр, — приветствовала она меня. — Желаете получить утренний чай?

— Вы из Глазго! — сразу же догадался я. Это выглядело невероятным совпадением!

— О нет! — рассмеялась женщина. — В Глазго я и вовсе не бывала. Родилась в Кейптауне, сюда приехала много лет назад в повозке, запряженной волами. А вот моя матушка, та точно приехала из Шотландии.

— Наверняка из Глазго! — продолжал настаивать я.

— Нет, сэр, — упрямо помотала головой женщина. — Она родом из Пэйсли.

Покинув номер, я остановился перед лифтом. Его обслуживал маленький мальчик-индус: он широко распахнул двери лифта, сияя белозубой улыбкой. Внизу в ресторане играл оркестр, и метрдотель, итальянец по национальности, радушно проводил меня за стол, на котором красовалась огромная ваза с летними цветами.

2

Я знал, конечно, что Южная Африка значительно выросла и развилась за последние пятьдесят лет, но должен признаться, слабо представлял себе масштабы этого роста. То, что я увидел в Йоханнесбурге, поразило меня до глубины души. Само название города, подобно легендарному Клондайку, ассоциируется с периодом золотой лихорадки и вызывает в памяти соответствующую картину: хаотически разбросанные шахты в окружении жалких жестяных лачуг. Именно так и выглядел Йоханнесбург полвека назад. Однако сейчас все разительным образом переменилось. Выйдя поутру прогуляться по городу, я увидел нечто среднее между маленьким Нью-Йорком и столичным Кингстоном на Ямайке.

Со всех сторон меня окружали высокие здания из мрамора и белого бетона. Приятное разнообразие вносили лепные украшения в духе эдвардианского Ренессанса и живописные веранды из кованого железа, знакомые нам по голливудским фильмам о Диком Западе. Именно на такой веранде обычно стоит главная героиня и машет платком своему возлюбленному, в то время как доблестный шериф невозмутимо посасывает манильскую сигару. По мостовым двигался плотный поток автомобилей, на тротуарах же толпились белые и черные представители человеческой расы.

Обычный, в общем-то, городской пейзаж, однако яркий солнечный свет придавал ему оттенок некоторой экзотической романтики и удачно маскировал неизбежную неряшливость большого мегаполиса.

Прежде всего я направился на Центральный почтамт отбить каблограмму друзьям. Пристроившись в хвост очереди, целиком состоявшей из чернокожих аборигенов, я стал с интересом их разглядывать. Это были веселые, беззаботные люди с широкими улыбками на лицах и все, как на подбор, с прекрасными зубами. Некоторые были обряжены в полувоенное хаки из тонкого тика или поношенные костюмы европейского образца. Другие, подобно носильщику из гостиницы, предпочитали национальную униформу — они выглядели шестифутовыми статуями в белых шортах и безрукавках. Когда я наконец добрался до стойки, сидевший там клерк страдальчески поднял брови и объяснил, что я впал в непростительную ошибку: вошел в дверь для цветных посетителей и, соответственно, встал не в ту очередь — «не для белых». Очевидно, я медленно учусь на ошибках, ибо позже совершил аналогичный промах. Я долго тосковал на остановке, провожая взглядом проезжающие мимо автобусы, ни один из них не пожелал передо мной остановиться. В конце концов кто-то из чернокожих горожан сжалился надо мной, специально пересек улицу, чтобы растолковать мне: оказывается, я опять-таки встал на остановке «для цветных». Нужная мне остановка обнаружилась неподалеку, и тут уж автобус с готовностью распахнул двери перед белым баасом.