***

Время лечения растянулось серой траурной лентой. Мгновения скользили челноком между ударами сердца, ткали минуты, которые затем сшивались в одинаковые, как военная форма, часы и дни. Ему не позволяли ни вставать, ни садиться, да и сил сначала едва хватало на то, чтобы держать глаза открытыми. Помимо ухаживающей за ним девушки, умевшей кланяться как мальчик, заходил толстый, чем-то похожий на покойного Харуи, врач. Он сообщил, смущенно протирая круглые очки полой халата, что выжила всего треть имперской армии. Акайо почувствовал себя дураком и с сожалением подумал о сотнях людей, оказавшихся в плену вместо достойной смерти. Врач же сокрушался о тех, кто с честью отдал свои жизни за императора:

— К сожалению, многие погибли, когда в полевом лазарете раненый пришел в себя и успел обезглавить несколько десятков своих товарищей…

Акайо мысленно поклонился безымянному герою, который повел себя как подлинный солдат императора. По сравнению с ним сам Акайо был предателем: он не только не сумел довести до конца свое самоубийство, но вдобавок слушал сейчас то, что говорили ему враги.

Впрочем, за все время обучения никто никогда не говорил ему, как хороший солдат императора должен вести себя в плену. Никто не предполагал, что он вообще может попасть в плен, для того их и учили, как нужно умирать.

***

Когда на шестой день его наконец оставили одного после унизительных процедур обтирания и смены закрывающего раны клея, Акайо попробовал встать. До этого у него не было никаких мыслей, что делать — побег был недостоин воина империи, пытаться повторно совершить достойное самоубийство было нечем. Сейчас он впервые задумался, что, возможно, стоит поискать получше. В больнице должны быть хирургические инструменты, а ему всего лишь нужно было что-нибудь достаточно острое и длинное, чтобы перерезать себе горло. Это, конечно, было бы женским самоубийством, но в общем подходящим для человека Ясной Империи.

Он не смог даже подняться с постели. Длинные мягкие ленты, оплетающие щиколотки, не ощущались и не мешали, пока он лежал, но не позволяли дотянуться до пола. Он попытался дернуть за ленту, стащить ее с ноги или вырвать из кровати, но что-то противно запищало. За ширмой послышался знакомый топоток девушки. Акайо рванул еще раз, пытаясь поддеть ногтями обманчиво мягкий белый материал. Бесполезно. И ничего острого в комнате не было. Разве что…

Девушка застала его спокойно сидящим на кровати. Ему даже не пришлось придумывать оправдание — от усилий начал кровоточить шов на животе, и она решила, что Акайо хотел позвать на помощь.

— Ты в следующий раз просто вот эту кнопочку нажми, ладно?

Он не знал слова “кнопочку”, но запомнил белый прямоугольник с восклицательным знаком, который от прикосновения погружался в стену. Его нельзя было задевать, чтобы никто не прибежал.

Обнаружив, что Акайо уже вполне способен сидеть, девушка обрадовала его новостью, что теперь к нему будут приходить учителя. Они явились тем же вечером, совершенно непохожие на старцев и сильных мужчин, чье солнце клонилось к закату, которые учили его дома. Худая как бамбуковая палка женщина сжато сообщила, что предметы, охватывающие шею, ухо, и вживленные внутрь черепа Акайо, называются “комплексный имплантационный переводчик с модулятором”, и не могут полноценно переводить его речь из-за разницы грамматических конструкций. Учителя в один голос рекомендовали как можно быстрее овладеть эндаалорским языком, чтобы его сразу купили, и больница, в которой он оказался, могла восполнить потраченные на него деньги.

— Центральная Маанская больница оказывает услуги как эндаалорцам, так и кайнам, — сказали ему. Узнав, что кайнами здесь называют его соотечественников, Акайо решил непреклонно бойкотировать учебу, рассчитывая, что, не сумев окупить лечение нескольких военнопленных, больница будет вынуждена отказать им в приеме, и больше солдат отойдут к предкам, а не очнутся под белым потолком.

Однако занятия не начались в тот же день. Учителя были заняты и пообещали прийти завтра.

Акайо надеялся не дожить до их прихода.

***

Он велел себе проснуться ночью, когда луна поднимется высоко и наступит час тигра — время, когда большие кошки охотятся на мелкую дичь, осмелившуюся выйти к водопою. Для солдата умение просыпаться до звука гонга было необходимым, не подвело оно и сейчас. С минуту он смотрел в темноту, пронизанную белым лунным светом, прислушивался к тишине, нарушаемой лишь негромким гудением загадочных предметов, встроенных в стену над изголовьем кровати. Затем откинул одеяло, спустил руки на пол, оперся на них. Из-за раны Акайо сильно ослаб, но все же ему хватало сил, чтобы удерживать вес своего тела, не падая и не беспокоя сторожевые ленты. Нужно было лишь дотянуться до табуретки, стоявшей у ширмы, а для этого он собирался пройти через комнату, подобно стрелке городских часов, в которых центром циферблата стали удерживающие его ноги путы.

Ему показалось, что прошла вечность, прежде чем он добрался до цели и смог положить голову на табуретку. Мышцы живота дрожали, из шва, который днем надежно замазали прохладным клеем, снова подтекала кровь, оставляя темные пятна на белом полу. К счастью, табуретка оказалась на колесах, и ему не пришлось ни тащить ее со скрежетом за собой, ни переставлять, одновременно как-то опираясь об пол. Достаточно было отталкиваться руками, покрепче прижимаясь щекой к странному гладкому материалу, из которого было сделано сидение, чтобы через несколько мгновений бок Акайо снова коснулся кровати. Он извернулся, закинул на нее руку, вцепился в матрас. Извиваясь и пачкая простыни кровью, заполз на постель.

Несколько секунд приходил в себя, придерживая свою добычу, норовившую укатиться на прежнее место. Легче от отдыха не стало, вместе с кровью уходили силы, но он не смел надеяться, что сможет умереть просто от потери крови. Акайо сел, втащив табуретку к себе. Перебрался к изножью, встал, опираясь на окно над кроватью. Голова кружилась, но вполне терпимо, по животу текла кровь. Дрожащими руками Акайо поднял табуретку и обрушил на стекло.

Дикий вой отдался в голове бронзовым гонгом. Зажегся свет, на секунду ослепивший его. Акайо ударил снова, слепо моргая, с отчаянием глядя на стекло, на котором не появилось даже трещины. В коридоре бегали, он без всякой надежды ударил в последний раз. Искореженная табуретка выпала из слабых рук, Акайо пошатнулся, мир перед глазами поблек, обесцветился. Он сам не понял, как вдруг оказался на постели. Над ним заламывала руки желтоволосая девушка.

Акайо закрыл глаза. Он снова проиграл и ожидал, что за его попыткой сопротивления последует кара. Но, как ни странно, ничего не случилось, даже отношение к нему не изменилось. Только толстый врач, пришедший следом за девушкой, попросил больше не портить табуретки и не пугать медсестру. Акайо без всяких эмоций пообещал. Он уже понял, что выбраться из этой белой и чистой тюрьмы не сможет.

***

Первый учитель пришел ранним утром, когда обычно приносили завтрак, вместо учебников взяв с собой две одинаковые тарелки с бульоном, в котором плавали куски светлого мяса и длинная лапша, слишком разваренная, чтобы считаться вкусной. Акайо уже начал привыкать к местной еде, одновременно более пресной и жирной, чем имперская. Поели вместе, молча. Акайо замечал, как изредка косится на него учитель, молодой мужчина, примерно того же возраста, что и его ученик. Когда обе миски опустели, учитель достал из большой сумки тонкий железный прямоугольник, коснулся его, и тот странным образом превратился в страницу книги.