— А у тебя сейчас какая машина? — спрашиваю я мимоходом.

— «Мерседес» двести сороковой, — не моргнув отвечает он, и я киваю, зная наверняка, что водительских прав у него нет и он боится автомобилей.

В прошлый его приезд три месяца назад у него был «Мерседес» трехсотый. Он ни хрена не помнит из того, что мне говорит, поэтому и меняет тачки как перчатки.

Вадик первым из нас уехал из СССР работать. Он первым из нас взял Берлин. Он был первым из нас, кто организовал свою компанию. Мобильный телефон я впервые увидел в его руках. Синее кашемировое пальто с нагрудным кармашком и торчащим из этого кармашка сиреневым шелковым платочком — я тоже впервые увидел на нем. И это в эпоху кооперативного движения с присущими ей атрибутами: турецкими свитерами и раздутыми, как от водянки, пуховиками. Мне временами кажется, что, если бы господь лишил Вадика возможности врать, оставив ему только космическое предвидение, хватку бизнесмена, фантастическую память и невероятное человеческое обаяние, он превратил бы моего друга в обычного, ничем для меня не примечательного человека, каких я знаю десятки.

— Я однажды попал на своем «мерсе» в пробку, — говорит Вадик в продолжение темы, зная наверняка, что я знаю наверняка, что у него нет водительских прав и что если он может оказаться в пробке, то только в качестве пассажира такси, — и даже поспал за рулем. Два часа, представляешь? Два часа жизни в Берлине — это целая вечность.

— А что, в Германии наблюдаются пробки?

— Чем мы хуже других стран?

— Два часа, — с ехидцей повторяю я, вот уже двадцать лет играя роль доверчивого слушателя. — Ты в Москве, конечно, в такси ездишь?

— Зачем в такси. Когда спешу, приходится вертолет заказывать. Влетает в копеечку, конечно, но что делать. Не в подземку же идти.

— Ты сейчас имел в виду Москву?

— Конечно, Москву. У меня даже телефон этой конторы есть, я могу посмотреть, если хочешь.

Вот ведь, как умные-то люди поступают — в вертолет садятся и летят над Тропаревским парком! Подогретый ркацители я впервые чувствую необходимость уличить его во лжи. Несусветной, наглой, бесцеремонной лжи. Даже при наличии на счету сорока миллионов евро и дома в Берлине Вадик не должен так лгать. Я понимаю, привычка юности, все дела, но Москва — это не тот город, в который попала Лилу из «Пятого элемента».

— «Ми-24», надо полагать, — провоцирую я его, — видел пару раз в Южном округе.

Если он сейчас попробует впереть, что летал над Златоглавой на вертолете-штурмовике по прозвищу «Крокодил», мне нужно будет с ним что-то делать.

Но Вадик, как и всегда, вышел с поля боя без единой царапины.

— Да я откуда знаю марку, я что, авиатор? Прилетел, сел на крышу «Президент-отеля», и мы полетели.

Я ни разу не был на крыше «Президент-отеля». Очень хочется убедиться, что там есть нарисованный круг с буквой «Т» посредине.

— А иначе нельзя, — продолжает он. — Я в этих пробках стоять не могу. У меня клаустрофобия. Попал один раз на Третьем кольце… Дверь не откроешь.

Он не совсем ясно понимает смысл диагноза «клаустрофобия», это очевидно. И тут я почувствовал легкий, едва ощутимый толчок.

— Это не клаустрофобия, Вадик, это вегето-сосудистая дистония. Хочется постоянно двигаться, и невозможно сидеть на месте. А вот что клаустрофобии касается… На моих глазах в морге два патологоанатома окоченевший труп бродяги в гроб три часа запихивали — вот это клаустрофобия у человека… Так что ты там о пробках?

Прислушиваясь к себе и позабыв о мести, я стал ждать второй толчок. Обычно не так много времени проходит между ними.

— У вас тут умирают в пробках, кино смотрят в пробках, я даже слышал от кого-то, что специальные экологические туалеты с собой возят. У меня знакомый во Франкфурте (до падения Берлинской стены он постоянно уточнял, что Франкфурт тот, что не на Одере, то есть социалистический, а на Майне, то есть западный), он специально для России толчки переносные для авто производит. Если хочешь, я тебе закажу. Да ты его знаешь — Карл Брюннер. Помнишь?

Я меняю тему и спрашиваю, кого из одноклассников он видел. Я говорю — «одноклассники», Вадик оперирует более коротким словообразованием — «однокашек». Мне это не нравится, потому что я сразу представляю кучу разбросанных на дороге и катающихся по ней какашек. После перечисления всех, кто попал ему на язык, он чувствует, что я немного раздражен, и тоже меняет тему.

— А ты по-прежнему пишешь? — спрашивает он, зная, что любой пыл можно остудить, если начать говорить о главном не для себя, а собеседника. — Не думал вернуться к хирургической практике?

— Мне сейчас куда удобнее лечить через бумагу. За меня никто не отвечает, и я ни за кого не отвечаю. Когда тебе почти сорок, — говорю я, — самое время начать новую жизнь. В этом возрасте Макс фон Штефаниц занялся выведением немецкой овчарки, а Кристиан Диор, так тот начал еще позже, — это мои любимые примеры, позволяющие объяснять многогранность моей натуры и прикрывать природное непостоянство. Обычно я их призываю на помощь, когда меня припирают к стенке. — Так что благословляю всех, кто поздно пробуждается к жизни, и того, кто растревожил мой сон.

— Ты подумай насчет Карла Брюннера, — напоминает мне Морозов, — с вашими дорогами он тебе — первый друг. — Видя, что я никак не реагирую на это, он искренне (да, черт возьми, искренне!) возмущается: — Да неужто ты не слышал о нем?!

С чего я должен слышать о каком-то Карле, черт его побери, Брюннере? Имя, если честно, знакомое, и я просто удивляюсь, как Вадик не упомянул Эриха Ремарка. Кажется, он из того же списка знакомых имен.

Но мне безразличны стали и Брюннер, и Ремарк. Второй толчок оказался куда сильнее первого.

Через час мы должны были прощаться, я выждал этот срок, проводил Вадика в Шереметьево, получил от него эсэмэску: «Пять минут, полет нормальный», и поехал домой.

Уже по дороге сообразил: Карл Брюннер — это Карл Брюллов. Сукин сын Морозов…

Это чувство сродни предвкушению оргазма. Вот-вот произойдет что-то, что вывернет твою душу наизнанку, перевернет мир и вырвет из груди сердце. Предвкушение — оно всегда сильнее оргазма, ибо предвкушение обещает восхождение, а оргазм — спуск. Каждый раз, когда овладеваю новой темой, я испытываю ощущения, схожие с близостью с женщиной. Она еще одета, еще не дрожит в моих руках, она еще мне не подвластна, но мое воображение уже рисует невероятной красоты сюжет: она обнажена, податлива и дышит страстью. Она хочет только меня, потому что это я первый обратил внимание на ее достоинства, презрев недостатки.

Обратный отсчет начался. Передо мной еще чистый экран, но скоро он заполнится фразами. В моем воображении где-то между строк капнет кровь, что-то запачкается грязной рукой, одну из страниц наискось перечеркнет след протектора, но на выходе, стерев все лишнее и чуть добавив недостающего, я получу готовую историю. Вадик мне, конечно, друг, но истина куда дороже. И потому я уверенной рукой напишу: