Она помнит свой детский страх, что ее близкие могут исчезнуть из ее жизни. Как-то ее подруга, старше ее на пять лет, сказала про ее маму, имевшую порок сердца, обнаруженный у нее уже после замужества: «Молодая, но… В любой момент может умереть». Ее тогда эти слова просто потрясли. Как это ее молодая, красивая и всегда вкусно пахнущая мама может умереть? Она проплакала всю ночь, лежа без сна. И утром, разглядывая розочки на обоях, снова со страхом летящего с крыши думала о том, что сказала ей подруга. Нет, этого просто не могло быть. Потом долго, снова и снова прокручивала услышанное, словно пускала по полу юлу, и заворожено смотрела, когда же та упадет. Позднее она не раз прокручивала то состояние необъяснимого страха, что мамы может не быть, и даже иногда становилась на колени и молилась. Нет, она знала, конечно, что Бога нет, и еще ее дед это понял когда-то давно и объяснил своим детям и внукам, но вот ей почему-то казалось, что, если она произнесет это: «Чтоб никто не умер!», то все так и будет непременно. Она помнит это ощущение костлявыми детскими коленками холода и жесткости деревянного пола, выглаженного до блеска масляной краской. Холода именно деревянного, а не бетонного, не кафельного, а такого легкого и отрезвляющего, что заставляет лишь чуть-чуть поежиться, словно от порыва северного ветра, внезапно рванувшего полы пальто и потащившего за собой шарф, будто воздушного змея.

Повзрослев, она стала загадывать это желание на Новый год. Загадывала каждый год, торопясь произнести про себя, пока куранты отстукивают двенадцать ударов.

Она стыдилась в детстве того, что они жили благополучно. Она стеснялась того, что ее укладывают днем спать, что не пускают летом с детсадом на дачу и позднее в пионерлагеря. Стыдилась того, что у них была домработница Маруся. Впрочем, домработница тоже этого стеснялась. Когда они гуляли с ней по городу, то домработница, она же няня, всегда говорила, что она ее тетя. Она ее так и звала, как взрослые: Маруся, хотя Маруся была даже старше ее бабушки и дедушки. Маруся уже вырастила ее маму, потом работала еще у кого-то, а затем снова поселилась у них. Познакомилась с ней бабушка в войну, где в эвакуации жила с маленькими детьми и шила белье для фронта. Своей семьи у Маруси не было, квартиры тоже не было. Бабушка встретила ее как-то случайно на рынке после войны, когда дети уже подросли. Была она без работы, скиталась по хозяевам, но последние ее хозяева расторгли с ней договор. Она никогда не говорила почему… Как говорила бабушка, ей не столько нужна была помощница, сколько она пожалела Марусю. Маруся в тот же день пришла в их дом вечером с пожитками и поселилась на кухне на старинном дореволюционном зеленом сундуке, обитом незатейливым орнаментом из жести, напоминающим золотой. Маруся не только готовила, убиралась и стирала, но и сидела с маленькой Викой, жила с ней на даче все лето, иногда до октября, пока девочка не пошла в школу. На даче няня косила траву по грудь; выращивала малюсенькие огурчики, которые называли пупсятами, и зеленые помидоры, что никогда не успевали созреть; варила варенье из зеленого крыжовника размером с мелкую сливу, отщипывая от него почерневшими ногтями хвостики, разрезая на половинки ягоды и выковыривая зернышки алюминиевой ложечкой от кукольного сервиза; закатывала компоты, ставя трехлитровые кубанчики стерилизоваться в печку-прачку; полоскала белье в мутной илистой речке с кормы лодки. Вика никогда не видела, чтобы та читала. Зато она очень любила обшивать ее кукол. Ни у кого из Викиных подруг не было такого богатого кукольного гардероба. У ее кукол было все. Настоящая постель с матрасом, ватным стеганым одеялом, покрывалом из парчи и маленькой подушечкой с кружевной наволочкой. У ее кукол было не только два маленьких чемодана всяких разных красивых платьиц, но и трикотажный шерстяной костюмчик из свитера и брючек, несколько носочков и вязаные туфельки, беретики, панамки и шапочка с ушками и помпоном на макушке. У нее было даже целых две настоящих, правда, из искусственного меха, шубки, две меховые шапки: беретик и шапочка-ушанка; унты, несколько вязаных шарфиков и варежки, сцепленные друг с другом шнурком от ботинка. Вика обожала своих кукол переодевать. За все ее детство ей подарили всего двух кукол. Одна была Оксана с длинными рыжими волосами, которые можно было заплетать в настоящие косички и делать из них разные прически, а другая — пупсик Ляля, похожая на ребенка лет двух. Вообще эти две ее куклы были у нее как дети. Она даже потом думала, что родители специально не покупали ей новых кукол, ведь детей не меняют на других. Она готовила им еду из трав и цветов, песка и камушков, кормила три раза в день из игрушечного фарфорового сервиза, укладывала спать на два часа днем, лечила их старыми просроченными таблетками, делала им перевязки и уколы, мыла в тазу, ходила с ними на прогулки, одев по погоде: зимой — в шубки, осенью — в пальто, летом — в нарядные платьица.

Марусю потом «выдадут замуж» за прадеда, фактически подарив ей квартиру. Получив настоящее свидетельство о браке в зеленой книжечке с гербом, Маруся отправит деда жить за шкаф, опустошит все его сберкнижки и через год счастливо его похоронит. К ним она больше не придет никогда, а при встрече на улице будет отворачивать свое пьяное и опухшее лицо, делая вид, что она их не видит. Как-то соседка расскажет им, что она наблюдала, как грузчик надел на голову Маруси картонную коробку из-под творога, когда та что-то злобно (что — она не расслышала) ему сказала. И Маруся продолжала потом что-то кричать матерное изменившимся трубным голосом из-под коробки.

Первая любовь пришла к ней во втором классе. Объектом ее любви был сосед по парте. Она скучала, если он болел и не приходил в школу. Ей очень хотелось поделиться с кем-то своей любовью. Однажды, когда они гуляли с папой теплым весенним вечером по откосу, где небо над головой было так густо усеяно звездами, что казалось ей черным бархатным куполом, усыпанным металлическими блестками, — и почему-то завораживало ее наподобие новогоднего сказочного представления, которое вел звездочет в такой же, как это бархатное небо, черной мантии, расшитой люрексом, она сказала отцу, что ей очень нравится Андрюша, боясь, что тот посмеется. Но отец ничего не сказал. На 23-е февраля она подарила ему вырезанную на опоке и раскрашенную цветными карандашами картинку и открытку, на которой написала: «Целую». Когда ее подруга спросила, зачем же она так написала, Вика просто не поняла. Она не собиралась целовать Андрюшу, но искренне думала, что все открытки так подписывают. Все открытки от бабушки и дедушки, тети и дяди всегда были с такой подписью. А Андрюша был страшно горд, что получил открытку с таким автографом.

Когда ей подарили первую комбинацию: ярко-розовую с очень красивой гофрированной оборкой из капрона и плотным ажурным кружевом, ей очень хотелось, чтобы Андрюша увидел эту оборку, и она все время старалась сесть за партой так, чтобы приподнять юбку скучного коричневого платья.

В третьем классе ее пересадили за другую парту — и любовь рассыпалась, как пересушенный лист, пришитый в гербарии, что им задали в школе собрать за лето. Андрюшу убьют сразу же в их первое свободное от школы лето где-то в подворотне в пьяной драке. Он к тому времени уже здорово пил. И бывшие одноклассники будут передавать друг другу эту страшную историю по телефону.