— Я тоже почти всю ночь не спал, — и осторожно погладил по колену.

Это было первое в ее жизни проявление мужской неверности. Но она ничего почему-то ему не сказала тогда. Вымолвила только, что звонила ему раз десять, но Владимир ничего на это даже не ответил…

Она долго потом думала, с кем же он был? То ли с одной из жен, то ли с портнихой, шившей ему шапку, то ли с девушкой по вызову, которые в те времена только-только начали легализоваться. Да это было и не важно: с кем. Важно было то, что она больше не чувствовала к нему безграничного доверия и думала о том, что в их будущей совместной жизни ей придется столкнуться с этим еще не раз…

Отшумел выпускной. Она положила красные «корочки» диплома в верхний ящик письменного стола. В августе ее ждала первая в ее жизни работа. Впрочем, работать она была оставлена в лаборатории, где писала курсовые и диплом, и все ей там было давно знакомо. Половина ее сокурсниц уже были замужем. И она давно ждала от Владимира предложения. Родители относились к нему настороженно. Отцу не нравилось то, что он военный. Мама переживала, что ребенок уходит из-под ее крыла. Но, вроде как смирились со своим будущим зятем. Когда Владимир предложил расписаться, все восприняли это как должное. Она привыкла к нему настолько, что ей казалось, что все катилось в ее жизни правильно. И, в конце концов, если семейная жизнь не заладится, то можно будет все переписать…

Свадьбу, можно сказать, не играли. У Владимира это был третий брак — и свадьба ему была не нужна. Вика тоже совсем не хотела выступать в роли «рыжего на арене». Вика не стала рассказывать дома про третий брак своего суженого: она знала, что произнесут на это родители, не рассказала она им и про его ребенка. Расписались — и пообедали в узком семейном кругу у Натальи Ивановны дома.

У Владимира была бабушкина однокомнатная квартира, которую Наталья Ивановна сдавала то ли из-за денег, то ли не желая, чтобы дети жили там холостяцкой жизнью. В ней и решили поселиться молодожены. Квартира была в рабочем районе города, из которого до центра надо было добираться с пересадкой как минимум часа полтора. Вике очень не хотелось ехать в этот район — и она даже думала о том, не предложить ли Владимиру жить у них, но ее внутренний голос говорил, что это будет тяжело для всех и жизнь не сложится. Она была домашней девочкой, но ей хотелось почувствовать свободу от родительской зависимости и пожить настоящей взрослой жизнью.

Привыкала Вика к чужому дому тяжело. Все время хотелось домой к маме с папой. Она почти каждый день заезжала к ним после работы. Рассказывала все новости, пока мама разогревала для нее еду, ужинала и уезжала в свое новое жилье, к которому она никак не могла притерпеться.

Квартира была малометражной, построенной условно осужденными, тесной и захламленной. В комнате пять дверей: одна выходила прямо в крошечную четырехметровую кухню, две другие — в коридор (говорят, что вторая дверь в коридор была сделана в поздних проектах жилья специально для покойников, а первоначальный проект имел только одну дверь, но чтобы вынести гроб, его приходилось ставить почти на попа), четвертая вела в кладовку, а пятая — на балкон. Балкон выходил во двор, так густо засаженный деревьями, что Вике казалось, что она живет на даче.

У них с мужем теперь был один общий шкаф для одежды и один письменный стол на двоих.

Владимиру пришлось освободить три ящика стола для нее. Она хотела привезти стол из дома, но ставить его было некуда. Она так и сказала ему: «Придется тебе освободить для меня половину стола». Освобождал стол он с раздражением, неохотно, перекладывал свои инструменты: старый фотоаппарат, бинокль, альбомы с фотографиями — в посылочные ящики из фанеры. Ничего не убиралось. Он снова все вытаскивал прямо на пол и опять запихивал. Поставил ящики под столом к батарее: один на другой.

Его бесило то, что Вика не только работала за его столом, но и постоянно превращала его в туалетный столик, сидела за ним и наводила марафет. На нем вечно валялись ее крем, помада и тени. Она частенько ставила на него пузырек с жидкостью для рук, что в те годы продавали в аптеке, — и глицерин, смешанный с нашатырем, стекал по гладким бокам пузырька, оставляя на столе мокрое маслянистое пятно, резкий запах которого возвращал его с небес к действительности. Он стал стелить на стол газету, чтобы предохранить свои бумаги от жирных пятен. Вику это злило — и она сдергивала газету со стола, комкала ее, пачкая намазанные кремом руки типографской краской, шла в ванную, мыла там ладони, приходила — и снова ставила на письменный стол флакон с глицерином, оставляя блестящий жирный кружок на поверхности органического стекла, покрывавшего поверхность стола. Супруг не выдерживал и взрывался. Иногда она сама после его гаек, шурупов, диодов и рыболовных крючков стелила на стол газету — и тогда он смеялся после, ловя ее за серые загрубевшие локотки, которые она потом вынуждена была разглядывать в зеркале и оттирать той же маслянистой жидкостью для рук.

Ее тоже раздражало многое. Носовые платки, валяющиеся скомканными тряпками на постели, тумбочке и письменном столе; дурно пахнущие носки, раскиданные на полу у кровати и распространяющие специфический запах по всей комнате; разбросанные и постоянно играющие с ним в прятки нужные вещи. Но она никогда ему ничего не говорила и пыталась научиться не обращать на это внимания. С удивлением для себя Вика обнаружила, что привыкла иметь свой угол, в котором можно было скрыться от посторонних глаз даже родного и любимого человека. Впрочем, Владимир оставался по-прежнему чужим. Родными были папа и мама, бабушка и дедушка.

Семейная жизнь текла странно. Оба приходили домой поздно и уставшие: она заезжала к родителям, он — к друзьям и иногда тоже домой. Владимир оказался жаворонком и ложился спать в детское время: иногда в половине девятого, в девять. Для нее это было чрезвычайно рано, она не успевала порой даже начать заниматься домашними делами. Включить телевизор тоже уже не получалось: он мешал спать мужу, хоть она и не очень страдала от отсутствия ящика.

В первую же неделю своей замужней жизни к ней обратились с немного странной для нее просьбой. Владимир зашел на кухню, где она домывала посуду, и сказал, что поставит сейчас магнитофон с аутотренингом и очень ее просит тот выключить, когда он заснет. Без него ему засыпать тяжело. И вообще он хотел бы, чтобы она тоже приобщилась к этому аутотренингу. Она очень удивилась, ответила, что ей аутотренинг не нужен, у нее нет времени и желания слушать эту лабуду, но, ладно, так и быть, выключит. Когда пришла в спальню, увидела супруга, мирно посапывающего на спине, голова откинута набок… Занудный мужской голос бубнил из кассетника: «Я отдыхаю. Расслабляюсь. Чувствую себя свободно и легко. Я спокоен. Я спокоен. Я спокоен. Все тело расслаблено. Мне легко и приятно. Я отдыхаю. Мне тепло и уютно. Я погружаюсь в сон. Сон мягко обволакивает меня».

Постояла минуты две, слушая эти самовнушения. В растерянности выключила магнитофон, взяла книжку, забралась в кресло, включила торшер и попыталась читать. Глаза бежали по строчкам, будто человек по ступенькам эскалатора вниз, когда эскалатор движется вверх. Она оставалась на месте и с удивлением для себя поняла, что не запомнила из прочтенных полутора десятков страниц ни строчки. «Я отдыхаю. Расслабляюсь. Чувствую себя свободно и легко. Я спокойна. Все тело расслаблено. Мне легко и приятно. Я отдыхаю. Мне тепло и уютно». Спокойно не было. Было тревожно и тихо, как перед грозой. Тепло не было. Было просто очень душно. Но гроза была еще очень далеко, где-то на краю горизонта. Кромка горизонта выныривала из темноты в еще беззвучных всполохах света — и пропадала. Вика встала и открыла форточку.