Мое умирающее желание беспокоило меня вот почему. За три года мы с Клэр выработали такой образ совместной жизни — он, в частности, включал в себя и жизнь порознь, — который обеспечивал нас теплом и надежностью взаимной любви и общения без неизбежного чувства зависимости, или всеразъедающей скуки, или неодолимой, бесцельной тоски, или круглосуточной стратегии обмана, раболепия и диктата, которые разрушили все (за малым исключением) известные нам браки. Несчастья, выпавшие на долю Клэр в детстве, привили ей трезвую расчетливость: она не питала никаких иллюзий относительно брака — подобно мне, с моим неудачным опытом семейной жизни. Благодаря уникальности этого опыта, я выработал в себе могучую способность к воздержанию и поклялся, что никогда не попадусь на этот крючок снова. Кроме того, наверное, никто не заключал такого разумного и взаимовыгодного договора, как мы с Клэр. Словом, мы так отлично ладили друг с другом, наша любовь была настолько беспроблемна, что для меня это было просто катастрофой (хотя тогда я еще мало что смыслил в катастрофах), когда как гром среди ясного неба я начал испытывать скуку и терять удовольствие от наших занятий любовью. За год до того я завершил курс лечения у психоаналитика с убеждением, что полученные мною в браке (больше походившем на шутовской балаган) и в кровопролитном разводе раны окончательно затянулись. Я стал совершенно иным человеком по сравнению с тем, кем был раньше. Хотя я вряд ли был похож на истекающего кровью буйвола с перебинтованным черепом, я не бил в барабан жалости к самому себе, когда, покидая поле брани, известное под наименованием Семейный Очаг, печально переступал порог кабинета психоаналитика. С Клэр моя жизнь стала упорядоченной и стабильной — впервые за десять лет я мог так сказать о себе. Я обрел твердую почву под ногами, ощутил уверенность в себе, чего не было по крайней мере со времени моей учебы на третьем курсе колледжа, и наконец-то почувствовал себя серьезным и мудрым человеком. И вот наслаждаясь всем этим изобилием, я вдруг понял, что перестаю испытывать влечение именно к той женщине, которая помогла сделать мою жизнь достойной удовлетворения. То, что происходило со мной, порождало у меня гнетущее чувство, и, как пи старался, я ничего не мог с этим поделать. В конце концов я начал избегать прикосновений к ней, и ей не позволял дотрагиваться до себя. Я, по правде сказать, даже записался на прием к своему психоаналитику, чтобы обсудить с ним утрату сексуального влечения к Клэр, когда, снова как гром среди ясного неба, я внезапно стал куда более страстным, чем был когда-либо и с кем-либо ранее.

Возможно, «страстным» тут не совсем точное слово. Я бы сказал: более остро чувствующим наслаждение, чисто осязательное удовольствие. Секс не в голове, не в душе, но исключительно в эпидермисе моего пениса, экстатическое сексуальное чувство, рождающееся под кожей. В постели я извивался от наслаждения, царапал простыню, тряс головой и плечами, словно женщина: мне всегда казалось, что в постели так ведут себя не мужчины, а только женщины, причем не в жизни, а в кино или книгах. В такие мгновения мне эти ощущения казались просто невыносимыми, я почти плакал от испытываемого удовольствия, и когда кончал, брал Клэр губами за ухо и лизал его словно собака. Я лизал ее волосы. Я ловил себя на том, что, тяжело дыша, лижу свое собственное плечо. В течение последней недели моего «инкубационного периода» я взбирался на нее, словно дикое животное в пору гона. Пролежав рядом с ней бесчувственным почти целый год, я переживал теперь какую-то новую компенсационную фазу эротической чувствительности и плотского возбуждения, какого никогда еще не испытывал — или так мне казалось. «Это и есть то, что называют излишествами? — вопрошал я у своей преисполненной счастьем подруги, чья бледная кожа покрылась отметинами от моих зубов. Она только улыбалась в ответ. Ее волосы слиплись от пота, как у маленькой девочки, долгое время игравшей на жаре. Дарующая удовольствие Клэр.

Увы, то, что со мной случилось, едва ли кому-то ведомо: это превыше понимания, превыше сострадания, превыше даже насмешек, хотя есть и такие умники, которые, я знаю, утверждают, будто вот-вот обнаружат всеобъемлющее научное объяснение этой метаморфозе, и такие — это мои верные посетители, — чье сострадание глубоко и неподдельно, кто искренне за меня печалится и так добр ко мне; но все же, среди моих знакомых есть еще и те — как же их могло не быть! — кто не в силах сдержать злорадного смеха. И временами я их понимаю: я испытываю к себе чувство сострадания, но и осознаю всю комичность ситуации. Если бы я сумел сдержать смех хоть на несколько секунд — если бы он не был столь горьким и кратким! Но, вероятно, этот смех и есть именно то, к чему мне следует стремиться, коль скоро медицинские мужи способны поддерживать во мне жизнь, покуда я нахожусь в таком состоянии, и коль скоро я хочу, чтобы они это делали.

Я — женская грудь. Феномен, который мне неоднократно описывали как «массивный прилив гормонов», «эндокриннопатологическая катастрофа» и «гермафродитический хромосомный взрыв», имел место в моем организме между полуночью и четырьмя часами утра 18 февраля 1971 года и превратил меня в существующую вне всякой связи с телом молочную железу — такое можно представить, наверное, либо во сне, либо на полотне Сальвадора Дали. Мне говорят, что теперь я живой организм в форме футбольного мяча[1]или дирижабля. Еще говорят, что на ощупь я схож с губкой весом в 155 фунтов (раньше я весил 162 фунта) и имею — как и прежде — шесть футов в длину. Хотя во мне сохранилась — в нарушенном или «иррегулярном» виде — сердечно-сосудистая и центральная нервная система, система очищения организма находится в «редуцированной и примитивной» форме, так что выведение продуктов переработки из организма происходит с помощью трубок — а дыхательная система имеет наружное отверстие где-то в середине меня и напоминает пупок с клапаном, все архитектурное сооружение, в недрах которого погребены эти составные части человеческого организма, представляет собой грудь млекокормящей женщины.

Мое тело, главным образом, состоит из жировой ткани. Один его край закруглен как кончик дыни, другой завершается выступающим на пять дюймов соском цилиндрической формы с семнадцатью дырочками, каждая из которых вдвое уже отверстия мочеиспускательного канала на мужском члене. Мне объясняют, что это протоки молочной железы. Насколько я в состоянии понять без помощи диаграмм (ведь я слеп), эти протоки ведут к долям, состоящим из млекообразующих клеток, откуда молоко поступает к поверхности обычной груди, когда ее сосут или механически доят.

Моя плоть молода и упруга, меня все еще считают представителем белой расы. Мой сосок имеет розоватый цвет. Это последнее обстоятельство меня удивляет, так как в моей предыдущей инкарнации я был ярко выраженный брюнет. Я сказал проводившему обследование эндокринологу, что нахожу это куда менее «необычным», чем некоторые иные аспекты моей трансформации, но ведь я-то не эндокринолог. Моя ирония была горькой, но в конце концов это была все-таки ирония, и на этом основании можно было сделать вывод, что я начал «приспосабливаться» к своему новому состоянию.

Мой сосок имеет розоватый оттенок — точно такой же, как и пятно, которое я обнаружил у основания пениса, стоя под душем той ночью, когда все и произошло. Поскольку отверстия в соске служат мне чем-то вроде рта и ушей — по крайней мере, посредством соска я разговариваю с окружающими и кое-как слышу, что происходит вокруг меня, — я поначалу решил, что в сосок превратилась моя голова. Однако врачи выдвигают иную гипотезу — во всяком случае, в текущем месяце. Чтобы иметь надежные конкретные данные, подтверждающие ее, они считают, что морщинистая затвердевшая кожа соска — которая, надо полагать, весьма и весьма чувствительна к прикосновениям, как никакая часть лицевой части головы, включая и краешек губ, — образована из крайней плоти пениса. Говорят, что и розоватый околососковый кружок с мускулатурой, напрягающей сосок, когда я возбужден, трансформировался из ствола пениса под воздействием (по мнению ряда специалистов) мощного вулканического извержения «маммогенной» секреторной жидкости из гипофиза. Два тонких волоска красноватого цвета растут из небольших холмиков по краям околососкового кружка. Они, наверное, выглядят странно. Какой они длины?