В отличие от доктора Гордона, Клэр и моего отца, которые все время уверяют меня, что никто за мной тайно не следит, доктор Клингер никогда не пытался меня разуверить в моих подозрениях.

— Ну и что? — говорил он. — Ну, напишут о вас на первых полосах всех газет. Что с того?

— Но это не их дело!

— Но ведь вам ее хотелось, не правда ли?

— Да, да! Но она не подала и виду. Она притворилась, будто я ее поторапливаю поскорее закончить умывание. Я не хочу, чтобы она приходила. Я не выношу эту усердную стерву! Я хочу новую няню!

— Какую?

— Молодую и красивую! Нельзя?

— А кто скажет, что можно?

— Можно, можно! Почему нельзя? Почему нельзя, если я этого хочу? Иначе я сойду с ума! Мне должны позволить проводить с ней весь день! Ведь я же веду ненормальное существование, и я не хочу делать вид, что ничего не изменилось. Вы хотите, чтобы я вел себя обычно — и вы думаете, что я буду вести себя обычно в таком положении? Я же чувствующий человек — даже сейчас, в этом виде. Но с вашей стороны это безумие, доктор. Я хочу, чтобы она уселась на меня своей п…! Почему нельзя? Я хочу, чтобы это сделала Клэр! Почему Клэр не будет этого делать? Она ведь делает все остальное! Почему же не это? Почему это кажется таким нелепым? Да что вы все знаете о нелепости? А что нелепее, чем лишать меня маленького удовольствия во всем этом нескончаемом кошмаре? Почему меня нельзя потереть, намазать маслом и помассировать, пососать, полизать, ну, и трахнуть, если мне этого хочется? Почему мне нельзя сделать то, о чем я думаю целыми днями напролет, каждую секунду — ведь это избавит меня от этого ужасного ада? Скажите, почему нельзя? Зачем вы меня мучаете? Вы не даете мне то, что я хочу! Я вынужден лежать здесь со своей чувственностью. Но это же безумие, доктор, оставаться чувственным — так!

Не знаю, много ли из того, что я наговорил доктору Клингеру, он понял. Мою речь, даже когда я говорю членораздельно и громко, очень трудно разобрать, а тут я выл и рыдал, забыв о телекамере и зрителях в амфитеатре… Или именно по этой причине я вел себя таким образом? Был ли я и в самом деле настолько похабен, сделав непристойное предложение своей няне? Или этот истерический эпизод был сыгран мною ради моей гигантской аудитории, притаившейся за стенами — чтобы убедить их всех в том, что я все еще человек, ибо кто кроме человека имеет совесть и разум и испытывает вожделение и раскаяние?

Этот кризис длился несколько месяцев. Я вел себя все более бесстыдно с почтенной и исполнительной мисс Кларк — я ей грубил, хамил, и в конце концов однажды утром во время умывания, вертясь в экстазе как волчок под ее руками, я предложил ей деньги — сколько бы она ни пожелала — за то, чтобы она сняла трусы и засунула мой сосок себе во влагалище.

— Наклонись, засунь его себе! Я дам тебе все, что захочешь!

В течение долгих дней я обдумывал в одиночестве, как мне снять деньги с банковского счета и у кого занять, если бы ей вздумалось запросить больше, чем у меня было сбережений. Зная, что мне никто не поможет, я мог совершить эту сделку лишь в тумане своих мастурбационных фантазий…

Прошло уже пять месяцев как я пребывал в новом для себя состоянии, но я все еще отказывался видеть кого-либо кроме Клэр и отца — настолько я еще стеснялся своего вида. Сейчас это может показаться смешным, ведь тогда я был непоколебимо уверен в том, что все мои речи записывают на магнитофон и моими фотографиями пестрят страницы «Дейли ньюс». Но я не говорю, что был способен полностью контролировать свои вопиюще противоречивые чувства или с легкостью подавлять приступы глупости и инфантилизма. Я лишь описываю, как я пришел к нынешнему своему состоянию меланхолической безмятежности… Разумеется, я мог бы позвать себе на подмогу кого-нибудь из своих друзей, например, моего юного бородатого коллегу с кафедры английской филологии в университете Стони Брук, или поэта-умника из Бруклина — он мог бы достать для меня денег и уладить от моего имени все необходимые финансовые дела с мисс Кларк, или — если бы она продолжала отговариваться соображениями профессиональной этики, договорился бы с какой-нибудь другой женщиной, чья профессия позволила бы ей за определенную мзду удовлетворить мое желание. Мой юный друг не был ханжой и обожал приключения. Но ведь и я не был ханжой, и когда-то у меня тоже — в не меньшей степени чем у него — была тяга к приключениям в сексуальной области. Хотя моя растерянность выразилась в беспорядочном монологе, извергнутом на доктора Клингера, вы должны понять, что ее глубинной причиной была совсем не мысль о том, будто я совершал какие — то сексуальные извращения, сделавшие меня жертвой мучительно противоречивых мыслей относительно собственной похоти. Помню, в двадцатилетнем возрасте я преспокойненько экспериментировал с дюжиной девок, а потом, когда учился в Лондоне на стипендию Фулбрайта[6], в течение нескольких месяцев имел занятную связь сразу с двумя шведками, моими ровесницами, студентками Лундского университета, которые жили со мной в одном доме в Блумсбери, Менее уравновешенная из этих шведских красоток смалодушничала и пыталась броситься под грузовик. Уже тогда я не страдал ни от недостатка сексуального опыта, ни от болезненной робости; но теперь в причудах моего желания меня беспокоило то, что идя на поводу у своих вожделений, я, возможно, отлучал себя и от своего прошлого и от самого себя. Я опасался, что если привыкну к подобной практике, мои аппетиты будут становиться все более извращенными, пока я не достигну высшей точки помешательства на сексуальной почве, откуда низвергнусь — или сам прыгну — в бездну. Я сойду с ума. Я перестану понимать, кто я и что я. Я перестану вообще что-либо понимать. И даже если я в результате всего этого не умру, во что же я превращусь — только в груду плоти и ничего больше?

— Итак, с помощью доктора Клингера, я предпринял попытку искоренить или, если и не искоренить, то по крайней мере (по любимому выражению доктора) претерпеть желание вставить свой сосок в чью-то вагину.

Но даже при всей моей силе воли — а она, должно быть, весьма могуча, коли мне удается себя обуздывать — я просто-напросто терял голову в процессе умывания, так что в конце концов было решено: чтобы споспешествовать мне в моих героических борениях с самим собой, перед тем, как мисс Кларк приступит к омовению моего тела, сосок будут опрыскивать анестетической жидкостью. И хотя холодящая струя не убивала полностью все мои ощущения, они настолько притуплялись, что я получал фору в предстоящей битве. Эту битву я в конечном счете выиграл — впрочем, лишь тогда, когда врачи решили, с моего согласия, заменить мне няню — женщину на мужчину.

Трюк удался. Ибо даже до применения анестезии, я был не в состоянии избавиться от гомосексуальных табу, и воображал свой сосок, например, во рту или в заднем проходе мистера Брукса, няни-мужчины. Впрочем, я понимаю, что совокупление мужского рта и женского соска едва ли может быть названо гомосексуальным актом. И все же по воскресеньям, когда он мыл и умащал меня маслом, а я не мог сдержать своих извиваний, в своих мечтах и воплях я устремлялся к мисс Кларк, или к Клэр, или к какой-нибудь «девочке по вызову», которую я был бы готов осыпать горстями стодолларовых бумажек лишь за то, чтобы она раскрыла во всю ширину губы своей вагины и обхватила ими мой эрегированный сосок… Во всяком случае, завершая эту главу на триумфальной ноте, я могу сказать, что теперь, находясь временно под анестезией и в мужских руках — я совершаю свой утренний туалет как любой нормальный инвалид.