Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– С Богом! – говорит Иван Георгиевич. – Поехали.
Теперь стоны мужика глухо доносятся из перевязочной, потом стихают.
Вот и вся история. Никто не видел меня, зато я видела все. Я первый раз в жизни увидела нечто, чему практически нет названия. Потому что даже слово «милосердие» кажется каким-то деревянным. Я, собственно, никогда и не искала Этому названия. Потому что, когда есть Это, то все названия уходят на второй план.
Я ощущаю Это как некое проникновение, как некое схождение одного человека прямо в душу другого, как тот момент, когда все свое отходит на второй план – и усталость, и ночь, и даже профессионализм. А на первый план выходит тот, другой, – пусть пьяный, грязный, но человек, и человек страдающий.
Я еще не знала тогда, что Это бывает не только в больнице. Но тогда, ночью, когда я Это увидела в первый раз, я стала думать о том, что буду врачом.
Я еще тогда не знала… я не знала, как трудно бывает сохранить Это в своем сердце. И каким бедным и пустым бывает сердце, когда Этого в нем нет.
Ну, раз я вспомнила ту ночную историю, то сразу вспомнила и о другом. Работала в отделении, там, врач еще одна – Ирина Ивановна. Когда я к ней на перевязку попадала, так всегда вопила и стонала. Потому что больно она мне делала. Да еще и приговаривала, бывало:
– Ну, ты у нас нетерпеливая такая! Ну, ты же и разбалованная, совсем терпеть не умеешь!
А как к Ивану Георгиевичу попаду, так лежу молча. Вроде бы и больно, и не больно.
Он меня все нахваливает:
– Ну ты молодец! Какая терпеливая!
И вот, на перевязке, со всем пылом своего юного желания я говорю Ирине Ивановне:
– Ирина Ивановна, я, наверно, буду в медицинский институт поступать!
– Ты что, – говорит она, – дурочка, не вздумай! Всю жизнь в крови да в гною копаться!
На следующей перевязке Ивану Георгиевичу говорю то же самое. Он помолчал и отвечает:
– Да, – говорит, – из тех, кто сам страдал, часто хорошие врачи получаются! Только дело это трудное, смотри! Еще десять раз передумаешь!
– Нет, – говорю, – не передумаю!
– Ну а если не передумаешь, мы тебя к нам в отделение примем! Нам нужен хороший детский хирург. Давай, дерзай!
Такое было дано мне благословение.
Стихи же, написанные там, в столовой, остались. Вот они. Они посвящены Ивану Георгиевичу.
* * *
Плохо правило свое прочитала, отвлеклась. Уже на ступеньках поликлиники мысленно говорю последнюю и главную свою молитву:
– Вы, все целители именем Господним, пребудьте со мной и с больными моими во весь этот день, даже тогда, когда я забываю о вас! Пусть все слова и действия мои будут больным во благо! И пусть никакая гадость не пройдет к ним через меня!
Потому что, действительно, как только прием начинается, в плотном потоке больных иногда забываешь даже, как тебя зовут. Работаешь иногда, как на автопилоте. Поэтому я и прошу заранее:
– Не оставьте меня, милые братья мои, когда я забываю о вас…
Все, я вхожу в кабинет, раздеваюсь – поехали! С Богом.
1
Текучка, текучка, текучка – может ли быть сильнее испытание человеку! Сначала в кабинет рвутся те, которых я вызвала сама. Прием утренний, надо успеть дать направления на кровь и мочу, пока лаборатория еще работает.
Потом начинают дергать двери и пробиваться «умные» и «хитрые»:
– Доктор, нам только справочку!
– Идите откладывайте карточку и заходите по очереди!
Недовольство проявляется разными способами, в зависимости от темперамента. Иногда просто фыркнут, а иногда и дверью хлопнут.
– Доктор, а справку в бассейн дадите без ребенка?
– Нет, не дам.
– Доктор, да мы здоровы абсолютно!
– Да, но вы же не хотите, чтобы с вами плавал кто-нибудь, больной грибком? И другие тоже не хотят! Поэтому я должна хотя бы живот и руки вашему ребенку посмотреть!
Аргумент действует, но с трудом. Иногда и я не выдерживаю их напора и выписываю справку не глядя. Просто во избежание бурного проявления эмоций.
Кстати, очень часто нахожу чесотку – да-да, ту самую, которую лечат как аллергический дерматит или что-то еще. Воспринимается этот диагноз тяжело, как нечто позорное. Призрак беспризорника времен Гражданской войны все еще витает над нами. Строго говоря, он и не улетал от нас никуда.
Настоящий больной, как правило, не бывает первым. И вообще, все настоящее никогда не рвется вперед, никогда не скандалит и не выпячивается. По этому косвенному признаку возможно отследить все настоящее, и не только в поликлинике.
Входит мама с мальчиком подросткового возраста. Мальчик явно заслуживает внимания. Мальчик полон, бледен, одышлив. Ему лет тринадцать, а весу – килограммов семьдесят пять. Начинаю слушать его, он прикрывает грудь, как девушка. Вообще я предпочитаю начинать слушать со спины, чтобы дать больному привыкнуть ко мне и себе дать к нему адаптироваться, составить некоторое мнение, прежде чем посмотреть больному в глаза. Тут даже это не помогло. Более того, он стоит весь потный, и покрасневший пятнами. Сердце его бешено колотится.
– Все, одевайся!
Мальчик вздыхает с облегчением. Я делаю вид, что не заметила его мучений. Отправляю мальчика с медсестрой взвешиваться и начинаю беседовать с мамой. Мама выглядит нормально.
– Давно он такой?
– Был все время – обыкновенный, а тут – вот такая беда!
– Давно?
– Примерно за полгода.
– Скажите, в семье есть люди с подобной комплекцией?
– Нет!
– Даже среди бабушек и дедушек?
– Нет! И едим мы, доктор, совсем немного. Он ест меньше меня!
– Извините за вопрос, но он – сын своего отца?
Она несколько смущена, но отвечает:
– Да, доктор, конечно.
Мальчика надо обследовать, и чем скорее, тем лучше. Может проявиться все что угодно, вплоть до онкологии. У меня остается еще один, почти риторический вопрос:
– Почему же вы не приходили раньше?
В сущности, ответ не важен. Основная часть ответа лежит на поверхности – и отсутствие времени, и трудность уговорить подростка пойти к врачу и т. д., и т. п.