Вспомните пресс-конференцию мятежников вечером 19 августа, когда они заявили, что собираются договориться и сотрудничать с Ельциным.

Политические игры мятежников говорят о том, что они не хотели проливать кровь. Близкие к Горбачеву люди, они верно служили ему, пока не иссяк запас терпения. Будучи связаны с ним общими делами и личными отношениями, они не способны были на насилие и убийство.

И это погубило их. Действуй они жестко и непоколебимо – народ бы против не полез. Народ и до сих пор не знает, куда лезть.

Среди них не оказалось истинного лидера, хотя бы наполовину равного Ельцину. И это также погубило их.

Личной корысти у таких людей, как Язов, Крючков, Пуго, возглавлявших всю возможную истребительную, карательную силу, не было. Все, что им нужно было иметь лично для себя, они имели. Они действительно верили в спасительную силу чрезвычайного положения. Другое дело – методы…

А Горбачев – во всей этой истории? На упомянутой пресс-конференции путчисты объявили, что Горбачев вернется и они будут с ним вместе работать. Анатолий Лукьянов после того, как его выпустили из тюрьмы, подтвердил: даже Крючков надеялся на то, что договорится с Горбачевым. А изоляцию в Форосе президента Лукьянов назвал: «Самоизоляция».

Любопытно, что то же самое задолго до этого сказал человек, далекий от союзного президента, – Геннадий Бурбулис:

– Не думаю, что он (Горбачев. – В.М.) не мог, с кем надо, связаться. Иногда мне кажется, что ему изоляция была нужна самому. Так сказать, руками ГКЧП, не оставляя следов, ввести чрезвычайное положение. И, скорее всего, он одинаково не хотел путча и подталкивал к нему.

Но при таком раскладе и степень вины путчистов должна быть иной. При чем тут измена Родине или даже захват власти? Я говорю не о невиновности, а, повторяю, о степени вины.

Теперь мы пришли к логическому концу. Теперь, когда вспоминают защитников баррикад Белого дома, слово «героические» все чаще берут в кавычки. Напрасно, может быть: люди-то не знали о политических играх, они пришли действительно стоять намертво за демократию. Теперь и «демократия» стала словом ругательным.

Считалось, что я охранял лидеров двух разных, противоположных режимов – тоталитарного и демократического. Август 1991-го ярко высветил, подчеркнул, что это были разновидности одного и того же тоталитарного режима, просто Горбачев, начав заигрывать с демократами, по привычке всех прежних руководителей отступил было назад, но – оступился и провалился, и вслед за собой утащил в пропасть всех нас. Дело не в том только, что мы никогда так худо не жили, – наш народ терпеливый, а в том, что все – разуверились, были утомлены и деморализованы. Если от прежнего лидера, больного, потерявшего разум, ничего не ждали и тем не менее жили прилично, то от Горбачева, молодого, энергичного, ждали чрезвычайно многого – он ведь сам наобещал нам всего, столько назаявлял, а в итоге мы оказались на обломках государства. Обострились до непримиримости противоречия национальные, социальные, религиозные, возрастные. Все возненавидели всех и каждый каждого.

Отношение народа к лидерам – чуткий барометр, если к Брежневу даже в худшие годы относились с иронией и насмешкой, то к Горбачеву – с враждой и злобой.

19 августа 1991 года стало венцом борьбы двух диктатур – коммунистической и посткоммунистической.

Вот в какие дни я вошел в одно из зданий на территории Кремля и протянул в окошечко свои документы – меня увольняли из КГБ.

Когда-то я впервые вошел в это здание, в этот подъезд и именно в это самое окошечко с волнением протягивал свое заявление с просьбой принять на работу. Это было 30 лет назад. В другую эпоху.

Неужели все это было – со мной?

В начале 1962 года начался отбор молодежи, прошедшей армию, в систему КГБ. Такие отборы проводились время от времени и на предприятиях, и в некоторых вузах. Отбирали в основном по анкетным данным.

Меня вызвали в военкомат. За столом сидели двое в штатском. Один тут же вышел, а второй повел беседу: как служилось в армии? на гауптвахте не сидел? как дела сейчас на работе? Насчет гауптвахты и остального он и сам все знал, выяснил, прежде чем пригласить. Ему было, видимо, важно не только, что я отвечаю, но и как. Отвечал я коротко, не болтливо, почти по-военному. Он сказал мне, что к чему.

– У нас служба военная.

Это мне не подходило. Я дорожил тем, что еще недавно носил тельняшку, бушлат, бескозырку, и менять теперь бывшую морскую форму на общевойсковое обмундирование не хотел.

– Не торопись, – спокойно объяснил мне хозяин кабинета. – В военной форме – только на работе. Все остальное время – в штатском.

Заметив мое колебание, добавил:

– Зарплата – 160 рублей. Возьми на всякий случай номер телефона, надумаешь – звони.

Я не хотел идти к ним и звонить не собирался. Но, скажу правду, сманила зарплата. Я получал на заводе чуть не вдвое меньше – 90 рублей, и, в общем, перспектив – никаких. Товарищи на заводе сомневались поначалу: «Такие деньги зря платить не будут, пахать придется, видно, крепко». А потом рассудили: «Не понравится, на завод всегда вернешься. Иди». И Светлана, жена, сказала: «Иди».

Через несколько недель я позвонил:

– Согласен…

– Очень хорошо, – с удовлетворением ответил знакомый голос. – Завтра же и приходи. Знаешь, куда?

– Да, – ответил я и назвал адрес райвоенкомата.

– Нет. В Кремль. К десяти часам. Через Троицкие ворота. Там покажешь паспорт и – направо, под арку, опять покажешь паспорт, там тебе скажут – куда.

Я заволновался – в Кремле я прежде никогда не был. Возникло вдруг желание никуда не идти, но я понимал – уже поздно.

Приехал чуть не за час. Прошел несколько часовых, прежде чем оказался в нужном кабинете. Все тот же мужчина в штатском поднялся мне навстречу, протянул.

– Решил?

– Решил.

– А почему? – поинтересовался вдруг.

Я врать не стал:

– Зарплата…

Он улыбнулся.

В соседней комнате я заполнил массу разных бланков и анкет.

– Иди, продолжай работать. Никому ничего не говори. Когда надо – я позвоню, жди.

Прошла неделя. Месяц. Два, три месяца. Я решил, что не подошел. Но через полгода, шел уже август, раздался звонок. Видимо, они так долго изучали мое досье, делали какие-то новые запросы. Начальник цеха, узнав о моем уходе, отпускать отказался:

– Ты что? У нас план горит – петля! Надо поработать.

Я пришел к заместителю директора, и тот, прочитав заявление: «Прошу уволить в связи с переходом в Комитет госбезопасности», подписал его, не моргнув глазом.