Лежит Журавль на деревянной кровати под лоскутным ватным одеялом, больше чем всегда заросший рыжей щетиной, худой, красный, с глазами, источающими слезы. Перед кроватью на коленях стоит Марья, обнимает тонкой рукой длинную, жилистую его шею и воет.

Журавль, тяжко вздыхая, хриплым, дрожащим от волнения голосом утешает ее:

— Ничего, Мань, ничего! Не убивайся. Я вот, бог даст, помру — ты внове замуж выйдешь. Мужика возьмешь в дом молодого, покрасивше, путевого — не то что я! Дом у тебя исправный, бабочка ты еще в аккурате… — и в припадке томительной муки заканчивает утешение совершенно фантастической, виртуозной руганью.

— Васенька! Вася-а!.. — стонет Марья. — Не терзай ты мою душеньку. Да нешто, господи, есть еще на свете люди, как ты? Юродивый ты мой! И не говори ты мне ни про кого, кроме себя…

Заметив меня, она поднимается, смахивает пыль с юбки, вытирает кончиками косынки глаза и спокойно говорит:

— Дурак-то мой в плорубь ухнул! Пятый день представиться собирается!

— О, Михалыч! — бодро восклицает Журавль, мгновенно отрешаясь от своей хвори. — Мань, дайкось валенки!

Он будто только и ждал моего прихода — встает, разгребает пятерней рыжие космы, натягивает штаны и направляется за перегородку к умывальнику.

Жена, улыбаясь, смотрит на него, крестится, в зрачках играют искорки, и все в ней так выразительно, откровенно светится любовью, что я чувствую себя лишним.

Я уже повернулся было к выходу под предлогом навестить приятелей-охотников, но Журавль набросился на меня, по обыкновению с потрясающей руганью, накричал на Марью, и та с тихим смехом поспешила за перегородку к самовару.

Много лет не видал я Журавля. И вот приезжаю в Ловцы, без труда нахожу дом. Все по-старому. В горнице — немолодая женщина в черном вдовьем платке, с лицом схимницы — такие строгие лица встречаются на иконах древнего письма. Из-за платка видны поседевшие, будто в инее, туго скрученные в пучок волосы. Между бровей и от ноздрей к углам губ — неизгладимые морщины.

— Вам ко… Господи! Свят, свят, Михалыч!.. Жив?! Узнала, медленно, тяжело опустилась на стул, уронила голову на ладони, застонала…

Есть люди с незаживающими душевными ранами. В первые дни войны, потрясенный посягательством врага на его мечты о грядущем счастье, Журавль ушел добровольцем на фронт. Его убили где-то под Смоленском.

Она и поныне жива — Марья Сергеевна Журавлева, строгая старуха с застывшей скорбью в глазах и навсегда прочерченными резкими морщинами.

Колька стал Николаем Васильевичем — зоотехником совхоза. Он бережно хранит старенькую, никудышную отцовскую двустволку на веревочке вместо погона, а сам охотится с новой, последнего выпуска, штучной «Тулкой».

Чибис

После Октябрьской революции в Коломне появился новый учитель — Александр Павлович Ерастов.

Небольшой рост, черная, каких теперь не носят, пелерина с бронзовой цепочкой-застежкой, соединяющей две львиные пасти, аккуратно разглаженные седеющие усы, бородка клинушком, пенсне в металлической оправе, которое он то снимал, то надевал: типичный интеллигент-провинциал земского покроя.

Преподавал он в средней школе математику, а на общеобразовательных курсах для взрослых, как сам говорил, «читал лекцию по арифметике».

Кто-то почему-то прозвал Александра Павловича Чибисом. И так эта кличка пристала к нему, что никогда никто из охотников по-иному и не называл его.

К прозвищу он привык, оно его не обижало, и он охотно, серьезно откликался на него.

Нас, молодых охотников, Чибис пленял неутомимой своей охотничьей страстью, необычайной храбростью и таким увлекательным враньем о собственной жизни, что, бывало, сидишь зимой у костра и не замечаешь ни холода, ни дыма, ни приближающегося вечера.

Когда я его узнал, мне было двадцать пять лет, а ему пятьдесят. Но все мальчишеские проделки, все охотничьи выдумки, нередко оканчивающиеся большими неприятностями, исходили от него…

Чибис давно умер, но забыть его невозможно, как невозможно забыть первую любовь, первый удачный выстрел, первую стойку первой собаки.

Вот ночь, темень, холодный весенний дождь, а мы с Чибисом едем по Рязанскому шоссе в Белоомут. В то время шоссе было булыжное, неасфальтированное. Велосипедик у Чибиса дрянцовый, все в нем дребезжит, скрипит. Карбитный фонарик стелет блеклый лучик на мокрую стежку. На спине рюкзак, через плечо ружье, за шиворот ползут противные, холодные капли, на колеса наматывается липкая грязь. Мысленно ругаю себя за то, что согласился ехать, кляну погоду, Чибиса, дорогу, но терплю. Вдруг что-то звякает, стукает, шлепается, и в темноте раздается голос Чибиса:

— Развалился!

Кладу велосипед, спешу туда: из кювета вылезает весь в грязи Чибис с передним колесом в руке.

— Не выдержала! — вытирая усы, констатирует он.

Оказывается, три года он ездил с треснутой вилкой, и если бы, по его утверждению, не подвернулся на скользкой тропе руль, «она бы еще поработала!».

— Я с этой треснутой вилкой всю Мещёру исколесил! Но ничто не вечно под луной! — философически заключает Чибис и, еще раз внимательно осмотрев погнутое колесо, швыряет его в кювет.

— Черт с ним! Поехали!

И ведь поехали: рюкзак я надел на плечи, свой он привязал к багажнику, а сам устроился на раме. Так и ехали — всю ночь вдвоем на моем велосипеде: он правил, а я держался за его костлявые, но крепкие плечи и, изнывая от пота, нажимал на педали.

Чибис чувствовал себя превосходно и, закатываясь смехом, рассказывал про «аналогичный случай», происшедший с ним тридцать лет назад в Томске, в бытность его учеником учительской семинарии.

— Я тогда еще только ухаживал за Анечкой. Одолжил у приятеля велосипед, предложил ей прокатиться. Надо сказать, что и в том возрасте габариты у Анечки были далеко не велосипедные. Ну-с кое-как втиснулась между рулем и седлом на раму, кое-как с трудом вскочил и я на седло, но из-за платья и болтающихся ее ног никак не мог поймать педаль! Дорожка круто шла под уклон к набережной и далее к реке. Анечка плотно заняла все пространство на раме, и я буквально не в состоянии был шевельнуть рулем. Между тем велосипед уже набрал большую скорость. Цирковой аттракцион! Вслед нам раздавались веселые возгласы, не отставая с визгом мчались ребятишки, а мы, растопырив ноги, неудержимо катили в воду.

Упали не больно, но живописно. Анечка, вытянув руки, перелетела через руль и плюхнулась плашмя, вздымая фейерверк брызг, а я, словно выброшенный катапультой, описав в воздухе траекторию, тоже свалился в воду. И тут под аплодисменты гуляющих мне пришлось впервые обнять Анечку. Надо тебе сказать, что этот трагический случай ускорил нашу свадьбу.

Я знаю, что Чибис врет, что ничего похожего никогда с ним не происходило, но