В традиционной культуре время и история осмысляются особым образом: так, в фольклоре время замкнуто, зафиксировано на определенное историческое состояние (на идеальную модель), сдвинуто «вправо», если сравнивать ее с литературой и исторической наукой[3]. Это объясняется тем, что традиция не столько ищет причинно-следственный источник и контекст события, сколько дает модель, призму на всякое событие как «бывающее», как «вариант» исторического многообразия. Освоение традицией истории осуществляется по собственным, более фундаментальным, чем в истории как науке, законам: смысл исторического случая «вбирается» более высоким состоянием, освещается через метафизическое измерение. Фольклорные произведения представляли собой древнюю форму моделирования и прогнозирования, позволяя носителям традиционного сознания давать четкие и верные оценки текущим событиям по их расположению не в актуальном политическом ряду, а в более объемном смысловом пространстве живого национального мифа, в «картине мира», игнорирующей частности и хаотичность текущей реальности, однако удерживающей константные критерии оценки добра и зла, пользы и вреда с точки зрения национально-культурной идентичности.

Автор далек от того, чтобы на протяжении многих веков истории усматривать в ней одинаковое политическое содержание или же, напротив, относиться к историософским моделям исключительно как к проявлениям голых ритмических повторов. Обогащенный конкретными фактами общеизвестный термин «Смутное время», гениально сформулированный в начале XVII века, до последнего времени рассматривался как предмет для публицистических параллелей. Каковы же критерии определения различных эпох как версий единой модели «смуты»?

Скептики-западники применяют понятие «смуты» практически на всем пространстве русской истории. Поэтому элементы этого явления, возможности для параллелей изыскиваются едва ли не всеми желающими применительно к особенностям своего времени или рассматриваемой эпохи прошлого. Растаскивание модели на элементы и компоненты вызвано непониманием (перемешанным с неприятием) системного, целостного характера самой модели. Эти аналитические увлечения связаны с некоторой дезориентацией в череде смутных и спокойных эпох. На деле российская история не только не представляет собою одной большой и нескончаемой «смуты», но и вовсе не изобилует большими (моделируемыми) «смутными временами»[4]. Смутное время в России — явление всегда исключительное (хотя и повторяющееся) и не продолжительное по сравнению с временами «несмутными»: активное течение его в открытой фазе не превышает обычно 15 лет. За всю свою историю Россия пережила не более трех подобных периодов.

Предварительно можно указать, что «смута» — это всегда период с особенно высокой степенью непредсказуемости разрешения исторического кризиса. Само название, порожденное народными авторами, подсказывает, что в момент политической ломки решительность, разрешаемость и четкость очертаний таятся под крайне неопределенными покровами, смущающими и размытыми личинами событий и их участников. Поэтому внутри Смутного времени историку совсем нелегко найти основания для приемлемой классификации и периодизации, нелегко восстановить причинно-следственные связи. Смутное время способно «смутить» (иррационализировать) мысль и современника, и историка. Оно всегда меняет облик самой Истории, стремительно демифологизируя и затем ремифологизируя ее.

Триада «смутных времен» России открывается многовластием начала XVII столетия (и не ранее; почему — это вопрос очень серьезный и не входящий в задачи этой работы), продолжается «революциями» первых десятилетий XX века и замыкается современными событиями. Рассмотрим теперь модель «смуты» в разнообразии ее этапов и исторических проявлений.

Как уже говорилось, периодизация явления Смутного времени достаточно условна. Мы имеем дело со стремительным калейдоскопическим карнавалом событий, цепью не всегда реализуемых «революционных ситуаций», мятежей, случайных союзов и ложных узнаваний. Поэтому и три случая «смуты» неоднородны по своей структуре, вариативны по формам, определяемым духом времени, конкретностью исторических обстоятельств и узлами традиции.

Собственно, узлы традиции (подчас гордиевы) — развязываемые, разрубаемые, по-новому завязываемые — ключевая метафора предлагаемой модели. Так, первый большой этап «смуты» связан с отказом от традиции политической легитимации и приходится на ее первые 6–7 лет. Внутри этого этапа, конечно, можно различать еще меньшие, но это будет либо чрезмерной повествовательной обстоятельностью, либо возведением калейдоскопической действительности к уровню концептуальному.

Отказ от легитимирующей традиции, носителями которого всегда выступают «верхи», причем абсолютные «верхи» власти, в условиях начинающегося Смутного времени очень скоро делает власть рабой делегитимации, ею же близоруко лелеемой. Впрочем, всякий раз отказ от традиции оказывается не просто закономерным, но и подготовленным предшествующими десятилетиями.

Уникальны события начала первой «смуты» (конец XVI века). Тогда фокусом процесса разрушения старых и формирования новых узловых политических традиций стала проблема непрерывности монархического престолонаследования. Первая русская «смута», столь тесно связанная с пресечением династии Рюриковичей, с порушенным таким образом механизмом легитимации, указывает на его в своем роде единственно реальную весомость для тогдашней политической традиции. Не исключено, что сменивший старую династию новый царь Борис Годунов именно по этой причине упорно считался причастным к убийству «царевича», единственного наследника Рюриковичей. Эта неприязнь к Годунову («яко не сподобися великого царя дару, печати славы небесная»[5]), к внешне благополучному началу его вынужденного царствования по происхождению своему иррациональна.

Собственно, Годунов был правителем (и удачным правителем) еще при царе Феодоре Иоанновиче, самодержце, как принято считать, благочестивом, но к государственному труду неспособном. Традиция освящала роль Годунова-правителя, но она отвергала Годунова-царя («рабоцаря», по формулировке Ивана Тимофеева) несмотря на его формальную «избранность». Годунов, тяжело переживавший фактическую делегитимацию своей власти, старался умилостивить все сословия и кланы, отличался либерализмом и любовью к иностранцам.

Кризис политической традиции начался едва ли не в самой «умной голове» (как называл Бориса в конце 80-х годов юродивый Ивашка Большой Колпак[6]), когда та сидела на плечах еще правителя Руси. Для тщеславного Бориса, в качестве царского шурина постигшего видимую изнанку дворцовой жизни, разница между понятиями «царь Божией милостью» и «хороший правитель» представлялась минимальной.