Империя и воля. Догнать самих себя - Виталий Аверьянов

Почему с нами произошло то, что произошло более 20 лет назад? Смутные времена приходят в Россию с определённой периодичностью и как бы неожиданно, поскольку создаётся иллюзия, что стабильность держится сама собой, что это нечто незыблемое. Такое же ощущение было у наших предков в начале XX века — никто не ценил империю до тех пор, пока она не затряслась и не рухнула. То же самое произошло и в 80-е годы XX века. Все иронизировали над «застоем», над «уверенностью в завтрашнем дне» и не ценили того положительного, что было в советском укладе жизни. Пока и он не рухнул.

На мой взгляд, одной из причин произошедшего является наша давняя национальная беда — запаздывающая саморефлексия. Мы, находясь в постоянном трении, в постоянной борьбе с цивилизацией Запада, запаздываем в том, чтобы осмыслить новую сложившуюся мировую ситуацию, новую ситуацию в собственной стране и дать правильный ответ на очередной вызов. Об этом писали многие русские мыслители. Например, Розанов утверждал, что славянофильство как своеобразная форма русского национального самосознания должно было прийти раньше лет на 20, сразу после завершения Отечественной войны 1812 года, на волне этой грандиозной победы. Но оно пришло позже, уже в 40-х годах, поэтому не могло перехватить интеллектуальную инициативу у западников и не могло побудить государство к творческому, амбициозному, а не охранительному консерватизму. К созданию нового Земского Собора с русскими партиями в нём. Это запоздание было роковым и привело к тому, что к концу XIX века Россия уже утрачивала собственную идентичность и скатывалась к заимствованным у Запада решениям, извращённому выходу из наслаивавшихся проблем.

Что касается советских времён, то в 1986 году вышла в свет коллективная работа «Революционная традиция в России». И там впервые за всё время Советской власти авторы посмели отойти от официальных догм и сказать о том, что миссия Ленина в нашей стране и мировой истории состояла не столько в том, чтобы осуществить «социалистическую революцию», а в том, чтобы вывести Россию из неравной конкуренции с другими мировыми «центрами силы» — вывести из системы навязанных правил игры в состояние особого проекта, который позволил бы ей восстановить и реализовать собственную историческую миссию, собственную цивилизационную идентичность.

Если бы советские мыслители осмелились это сказать лет на 15–20 раньше, и если бы эти идеи проникли в официальную идеологическую доктрину, если бы наша идеология тогда была более гибкой в этом отношении, — вполне возможно, что третьего по счёту в нашей истории и второго за XX век Смутного времени нам удалось бы избежать. В конце концов, ведь китайцам удалось решить эту задачу, — могло бы получиться и у нас. У нас появилось бы идеологическое оружие, с помощью которого мы смогли бы противостоять доктрине глобального либерализма.

Такое запаздывание типично, болезненно, но всё-таки не катастрофично: мы крепки задним умом, долго запрягаем, но быстро ездим. История продолжается. Народ зреет. Государство созревает. И рано или поздно наступит момент, когда мы догоним самих себя. Когда наша внутренняя зрелость будет соответствовать нашему самосознанию и, наоборот: наше самосознание станет достаточно зрелым. Думаю, мы создавали Изборский клуб именно с этой целью, чтобы на новой основе, в новом непривычном виде, восстановить собственную идентичность, ту же идентичность, что была пронесена Россией через века.

Восприятие текущей политической действительности как исторического феномена дает возможность не только проводить параллели с прошлым, но и позволяет обнаружить устойчивые, ритмически повторяющиеся модели развития русской жизни. Внимательное изучение этих моделей, сопоставляемых с современностью, способствует более адекватному восприятию политической реальности. «Чтобы видеть свое время, — говорил Хосе Ортега-и-Гассет, — надо смотреть с расстояния».

Прежде всего, такой способ анализа имеет прогностическое значение. Однако помимо возможностей конкретных прогнозов создание моделей политической истории имеет и самостоятельное значение как форма выявления заложенного в отечественной истории культурно-исторического феномена: продуктивного рефлекса нации. Эта статья посвящена теме преодоления Россией как цивилизацией кризисов собственной национально-государственной традиции через особые шоковые состояния — Смутные времена. Модель «Смутного времени» представляется автору более точным и эвристически ценным, чем модель «революции». Переход от понятия «революции» к понятиям «мутации» или «смутные времена» позволяет, на мой взгляд, более адекватно описывать как уже произошедшие, так и происходящие в настоящее время и предполагаемые в будущем исторические и культурные процессы[1].

Историософская ситуация XX века уникальна. В отечественной социальной мысли за это столетие был накоплен богатый опыт, связанный с переживанием трагического столкновения в России сил модерна и традиционализма. Однако имело место не только столкновение, но и переплетение, и хотя модерн одержал решительную победу, вместе с тем его масштабный проект (в виде СССР), во-первых, не смог закрепиться в России, а во-вторых, привел к пересмотру многих сущностных черт самой модерной парадигмы, привел к своеобразному русскому «сплаву» модерна с традицией.

Практика построения исторических моделей предполагает их тяжеловесную абстрактно-философскую нагрузку и носит отчасти игровой характер. Однако это не тот вид игры, который порождается постмодернистской формой сознания. Данная трактовка истории тяготеет к фольклорному сознанию, а именно: к «былинному» восприятию соотношения личного и стихийного. Фольклорное сознание противоположно модернизму в обоих терминологических различениях последнего: и в литературно-художественном, стилистическом, и в мировоззренческом (модерн как магистральное направление мысли в европейской культуре Нового времени). Традиционализм как спонтанная установка народного сознания не исключает частного отказа от традиции, но присоединяет выдающееся, исключительное к своему культурному багажу. Для творцов фольклора историческая веха или личность глубже индивидуализированная, более «отслоившаяся» от привычного хода вещей, не противоречит единому историческому духу, а, напротив, вносит в общую модель специфические элементы и дополняет ее смысл до подлинной универсальности. Так воспринимается ход событий в русских былинах, где личное и стихийное начала соединяются. Персонажи фольклора не являются историческими в строгом смысле, они — действующие лица большой панорамной картины действительности, своего рода народной историософии. Богатыри, калики перехожие, князь Киевский, разбойники, голь кабацкая, сказочные звери, а также представители «чужих миров» (заморские цари, чудовища и змеи, поганое идолище, колдуны и т. д.) — это олицетворения определенных исторических начал, за каждым из которых стоит не одно какое-то историческое лицо, а целая совокупность лиц разных эпох и ситуаций, целые тенденции исторической жизни[2].