Но я отвлеклась. Вернемся к письму.

На сей раз мне придется принять приглашение. Это уже неизбежно. Игнорировать отправительницу и дальше просто невозможно. Я не хочу, чтобы она обиделась.

Держа листок за край, я снова прочитала послание.

Уважаемая Люси Силчестер.

Встреча назначена на понедельник 30 мая 2011 г.

С искренним уважением Жизнь.

Жизнь. Ну да, разумеется.

Моя жизнь хочет со мной встретиться. Последнее время ей приходилось нелегко, я уделяла ей мало внимания. Я отводила глаза в сторону, например, в сторону своих друзей: интересовалась их проблемами. Или проблемами на работе. Или своим авто, пребывающим в поистине бедственном состоянии. Все, словом, в таком роде. Я напрочь, абсолютно забросила свою жизнь. И теперь она пишет, взывая ко мне, и сделать в этом случае можно только одно. Пойти и встретиться с ней лицом к лицу.

Прежде я уже слышала, что подобные вещи случаются, а потому не особенно драматизировала ситуацию. Я вообще не из тех, кто склонен впадать в нервическую восторженность или ажитацию. И удивить меня не слишком просто. Думаю, это оттого, что я верю — произойти может что угодно. Из чего как будто бы следует, что я доверчива, но нет, отнюдь. Правильнее сказать так: я лишь принимаю то, что есть. Все, что есть. И потому, хоть мне и было странно, что моя жизнь пишет мне письма, ничего поразительного я в этом не находила. Скорее нечто обременительное. Я знала, что в ближайшем будущем потребуется уделить ей толику внимания, а именно это мне было трудно — в противном случае она бы и не писала.

Я сбила ножом лед с дверцы морозильника и извлекла оттуда упаковку картофельной запеканки с мясом. Ожидая, когда микроволновка скажет «пинг», я съела тост. Потом йогурт. Потом слизнула то, что осталось на крышке от йогурта. Потом я решила, что письмо — это повод открыть бутылку «Пино Гриджо» за 3.99 евро. Я сбила остатки льда с дверцы морозилки, а Мистер Пэн побежал прятаться в розовые резиновые сапоги с сердечками — грязные сапоги, испачканные на музыкальном фестивале еще три года назад. Бутылка, которую я извлекла из морозилки, покоилась там давненько, поскольку я о ней совсем забыла, и алкоголь превратился в глыбу льда. На место этой бутылки я положила новую. О ней я уж не забуду. Не должна. Ведь это последняя из «винно-запасного погреба», что под коробкой из-под печенья. И кстати, о печенье. Я ведь, пока ждала пинг-сигнала, съела еще и два двойных шоколадных печенья. А потом микроволновка пингнула. Я вывалила густое, неаппетитное, холодное в глубине своей месиво на тарелку: ждать еще полминуты не было сил. Не присев, устроилась у стойки и принялась объедать запеканку с краев, где она была погорячее.

А раньше я готовила. Почти каждый вечер. Или готовил мой бойфренд. Мы любили это занятие. Жили мы в огромном помещении бывшей хлебопекарни с решетчатыми — от пола до потолка — окнами и голыми краснокирпичными стенами. Кухня переходила в столовую. Получилось большое удобное пространство, и здесь часто собирались наши друзья. Блейку нравилось готовить, нравилось развлекаться, он любил, когда к нам приходили друзья, а порой и родственники. Его радовало, что все эти десять-пятнадцать человек смеются, болтают, едят и спорят. Запахи, пар над кастрюлями, восторженные охи-ахи едоков. Стоя посреди кухни, он безупречно, мастерски рассказывал очередную байку, одновременно нарезал лук и добавлял красного вина в говядину по-бургундски или фламбировал десерт «Аляска».[2]Он никогда ничего не отмерял, делал все на глазок. Обладал врожденным вкусом. Во всем. Писал книги о кулинарии и путешествиях, потому что любил хорошую еду и дальние странствия. Он был рисковый и отважный. Мы никогда не сидели дома на выходных, карабкались то на одну гору, то на другую, а летом ездили в такие страны, о которых я раньше и не слыхала. Дважды мы прыгали с парашютом и трижды на банджи. Он был идеален.

И он умер.

Шучу, шучу, он в полном порядке. Жив-здоров. Я знаю, это злая шутка, но мне смешно. Нет, он не умер, он жив и по-прежнему идеален.

Но я от него ушла.

Теперь у него свое телешоу. Он заключил контракт, еще когда мы были вместе. На канале путешествий, который мы вечно с ним смотрели, и сейчас я время от времени включаю телевизор и гляжу, как он идет по Великой Китайской стене или, сидя в лодке где-то в Таиланде, ест рисовую лапшу.

И всякий раз он безупречно произносит текст и безупречно выглядит — даже если неделю лазил по горам, пробирался по лесам и не брился, — и всякий раз он смотрит напоследок прямо в камеру и говорит: «Хорошо бы мы были здесь вместе!»

Это слоган передачи. Он говорит мне это из недели в неделю, из месяца в месяц с тех пор, как мы расстались. Он чуть не плакал, уверяя меня по телефону, что придумал это именно для меня, и слова его предназначены мне и никому иному. Он хотел, чтобы я вернулась. Звонил каждый день. Потом через день. Потом раз в неделю, и я знала, что он хватается за трубку, а потом принуждает себя подождать еще чуть-чуть, но это стоит ему огромных усилий. Наконец он перестал звонить и стал присылать мне имейлы. Длинные и очень подробные, о том, где он был и как он по мне тоскует. Они были ужасно грустные и одинокие, эти письма, читать их было просто невыносимо. И я перестала ему отвечать. Тогда письма стали короче. Меньше эмоций, меньше подробностей, но с неизменной просьбой, чтобы я вернулась. Иногда я чувствовала, что готова поддаться на уговоры — когда красивый, замечательный мужчина настойчиво умоляет тебя принять его любовь, трудно ее отвергать, но, впрочем, то были минуты слабости, когда я сама испытывала приступы одиночества. Он был мне не нужен. Нет, у меня не было никого другого, о чем я говорила ему сотни раз, хотя, наверное, проще было бы сделать вид, что этот другой есть. Но никто другой мне тоже не нужен. На самом деле. Я просто захотела остановиться на время. Прекратить что-либо делать и куда-либо двигаться.

Я ушла с работы, устроилась в компанию бытовой техники на вдвое меньшую зарплату. Я сняла эту студию, которая раза в четыре меньше, чем прежнее наше жилье. Нашла кота. Кое-кто, возможно, скажет, что я украла его/ее, но все равно, он мой. Я навещаю родителей, когда этого никак нельзя избежать, встречаюсь с друзьями, но лишь в те вечера, когда нет шанса столкнуться с Блейком. А это несложно, он теперь непрерывно в разъездах. Я не скучаю по нему, а если все-таки скучаю, то включаю телевизор и получаю свою порцию Блейка. Я не переживаю из-за бывшей работы, так только, чуть-чуть из-за денег, когда мне нравится какая-нибудь вещь — в магазине или в журнале. Но я просто ухожу из магазина или просто переворачиваю страницу. Я не скучаю по путешествиям. По нашим вечеринкам.

Я вовсе не несчастная.

Вовсе нет.

О'кей, я соврала.

Это он от меня ушел.

Мне пришлось выпить полбутылки, чтобы набраться — нет, не храбрости, я и так ничего не боялась, — набраться жалости. Опорожнив бутылку наполовину, я прониклась сочувствием к своей жизни и набрала наконец номер, указанный в письме. Попутно я откусила кусок шоколадки. После первого же гудка мне ответили. Не дали времени ни прожевать, ни проглотить.