Уже позже я узнала, что это озеро находится в районе Мосула,возле маленькой деревушки, название которой я всегда забываю; и мое бескрайнее,безбрежное море — не что иное, как крохотная лужица, остатки пересохшей реки, снесколькими деревцами на берегу.

* * *

Отец мой служил тогда в Мосуле. Мне было года два споловиной. Стояло знойное лето. В городе невозможно было оставаться. Отцупришлось отправить нас с матерью в деревню. Сам он каждое утро верхом уезжал вМосул, а вечером после захода солнца возвращался.

Мать настолько тяжело болела, что не могла присматривать замной. Долгое время я была предоставлена самой себе и ползала с утра до вечерапо пустым комнатам. Наконец в соседней деревушке нашли одинокую женщину-арабкупо имени Фатма, у которой недавно умер ребенок; и Фатма стала моей кормилицей,отдав мне любовь и нежность материнского сердца.

Я росла, как все дети этого пустынного края. Фатма, привязавменя, точно куль, за спину, таскала под знойным солнцем, взбиралась со мной навершины финиковых пальм.

Как раз в то время мы перебрались в деревушку, о которой яуже говорила. Каждое утро, захватив с собой какую-нибудь еду, Фатма уносиламеня в рощицу и голышом сажала в воду. До самого вечера мы возились,барахтались с ней в озере, распевали песни и тут же подкреплялись едой. Когданам хотелось спать, мы сооружали из песка подушки и засыпали в обнимку,прижавшись друг к другу. Тела наши были в воде, а головы на берегу.

Я так привыкла к этой «водяной» жизни, что, когда мывернулись в Мосул, я почувствовала себя рыбой, которую вытащили из воды. Я безконца капризничала, была возбуждена или, сбросив с себя одежду, постоянновыскакивала на улицу нагишом.

Лицо и руки Фатмы были разукрашены татуировкой. Я такпривыкла к этому, что женщины без татуировки казались мне даже безобразными.

Первым большим горем в моей жизни была разлука с Фатмой.

Переезжая из города в город, мы наконец добрались доКербелы. Мне исполнилось четыре года. В этом возрасте уже почти все понимаешь.

Фатме улыбнулось счастье, она вышла замуж. Как сейчас помнюдень, когда она вновь стала новобрачной: какие-то женщины, казавшиеся мнеудивительными красавицами, так как на лице у них была татуировка, как у Фатмы,передают меня из рук в руки и наконец усаживают рядом с кормилицей. Помню, какмы едим, хватая руками угощения с больших круглых подносов, которые ставилипрямо на пол. Голова моя гудит от звона бубнов и грохота медных барабанов,похожих на кувшины для воды. В конце концов усталость берет свое, и я засыпаюпрямо на коленях у своей кормилицы…

Не знаю, была ли жива святая наша матерь Фатма, когда еесына, имам

Хюсейна, убили в Кербеле[2]; но даже если бедная женщина идожила до того черного дня, все равно, я думаю, ее стенания были ничто посравнению с теми воплями, которые испускала я на следующий день послесвадебного пира, проснувшись на руках у какой-то незнакомой женщины.

Словом, сдается мне, Кербела со времен своего основания небыла свидетелем столь бурного проявления человеческого горя. И когда у меня открика пропал голос, я, как взрослая, объявила голодовку.

Тоску по моей кормилице помог мне забыть спустя многомесяцев кавалерийский солдат по имени Хюсейн. Во время учебных занятий онсвалился с лошади и стал инвалидом. Отец взял его к себе денщиком.

Хюсейн был чудаковатый малый. Он быстро привязался ко мне, яже на его любовь вначале отвечала непростительным вероломством. Мы не спали сним вместе, как с Фатмой, но каждое утро, открыв глаза с первыми петухами, явскакивала и стремглав бросалась в комнату Хюсейна, садилась верхом ему нагрудь, как на лошадь, и пальцами открывала веки.

Прежде Фатма ходила со мной в сад, водила в поле. А теперьХюсейн приучил меня к казарме, к солдатскому быту. Этот огромный длинноусыйчеловек обладал удивительной способностью и искусством придумывать всевозможныеигры. И вся прелесть заключалась в том, что большинство этих игр напоминалоопасные приключения, от которых сердце уходило в пятки. Например, Хюсейн бросалменя вверх, словно я — резиновый мячик, и ловил у самой земли. Или же он сажалменя к себе на папаху и, придерживая за ноги, прыгал, затем быстро вертелся наодном месте. Волосы у меня лохматились, в глазах рябило, захватывало дыхание, явизжала и захлебывалась от восторга. Подобного наслаждения я больше никогда неиспытывала в жизни!..

Конечно, не обходилось и без несчастных случаев. Но у нас сХюсейном был твердый уговор: если во время игры мне доставалось, я не должнабыла плакать и жаловаться на него. Я, как взрослая, научилась хранить тайну.Дело не столько в моей честности, просто я боялась, что Хюсейн перестанет со мнойиграть.

В детстве меня называли задирой. Кажется, этосоответствовало действительности. Играя с детьми, я всегда кого-нибудь обижала,доводила до слез. Очевидно, эта черта была следствием игр, которым меня научилХюсейн. От него же я унаследовала еще одно качество: не падать духом в труднуюминуту, встречать беду с улыбкой.

Иногда в казарме Хюсейн заставлял анатолийских солдат игратьна сазе[3], а сам сажал меня на голову, точно я была кувшином, и исполнялкакие-то странные танцы.

Одно время мы с Хюсейном занимались «конокрадством». Вотсутствие отца он тайком уводил из конюшни его лошадь, сажал меня впереди себяна седло, и мы часами ездили по степи. Однако нашим развлечениям скоро пришелконец. Не могу точно утверждать, но, кажется, повар выдал нас отцу. БедныйХюсейн получил две оплеухи и больше никогда не осмеливался подойти к лошади.

Говорят, настоящая любовь не бывает без драки и крика. Мы сХюсейном ссорились на дню раз по пяти.

У меня была своеобразная манера дуться. Я забивалась в угол,садилась на пол и отворачивалась к стенке. Хюсейн сначала, казалось, не обращална меня внимания, потом, сжалившись, подхватывал меня на руки, подбрасывалвверх, заставляя оглушительно визжать. Я еще некоторое время капризничала наруках у Хюсейна, ломалась, потом наконец соглашалась поцеловать его в щеку. Такмы мирились.

Наша дружба с Хюсейном продолжалась два года. Но те годысовсем не похожи на теперешние. Они были такие долгие, такие бесконечные!..

Может, нехорошо, что, вспоминая свое детство, я все времяговорю про Фатму и Хюсейна?..

Мой отец был кавалерийский офицер, майор. Звали егоНизамеддин. Вскоре после женитьбы на моей матери его перевели в Диарбекир. Мыуехали из Стамбула и больше туда не вернулись. Из Диарбекира отца перевели вМосул,