проведённые в барах и клубах, закрытые вечеринки в заброшенных зданиях и совместные походы на йогу — всё это осталось позади. На комоде в спальне в рамке фотография, где мы с Ремой, с бокалами текилы в руках, танцуем в караоке-клубе Антарес. Тем вечером мне действительно казалось, что, быть может, вот она — оттепель, что дальше будет лучше, и чёрная полоса начинает светлеть. Мы отмечали… не помню, кажется, весеннее равноденствие. Ну что за дурацкий повод для праздника! Она надела красное короткое платье, красные туфли, распустила свои ярко-рыжие волосы и торжественно накрасила губы вызывающе красной помадой — Рема была «огнём». А я была «льдом»: я оделась в белую полупрозрачную блузу без рукавов и белые джинсы с голубым омбре внизу. Что ж, белой помады у меня, по счастью, не оказалось, но учитывая мои белоснежные волосы, выглядела я достаточно «холодно». Смеясь до слёз без веских на то причин, мы доставали всех подряд: «Смотри, смотри! Видишь, она типа лёд, а я типа огонь!», и местный фотограф решил запечатлеть нас, и теперь это фото — всё что осталось от той меня, что веселилась тем вечером.

Из глаз потекли слёзы, я отвернулась. Больше всего я не хотела, чтобы кто-то видел меня такой. Я успокоилась, подняла голову выше. Рема в ожидании молчала.

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, что будешь делать, если узнаешь, что скоро умрёшь? — Рема по-прежнему молчала, и мне оставалось лишь догадываться, о чём она думает, — Если однажды узнаешь, что тебе осталось меньше года?

***

Дыхание Артура замерло. Последние несколько месяцев Эми писала реже. Как-то по-другому. Он просил её признаться, в чем дело, обещал, что если она нашла себе кого-то другого, то он поймет, даже будет рад за неё — она всё отрицала, ссылалась на усталость, работу и летнюю печаль…

***

Я повернулась к ней. Моё лицо искривили сжатые губы. Тушь, смешавшись со слезами, струилась по бархатному слою пудры, или тому, что от него осталось. Я вздохнула так глубоко, как только могла, и ногти с немощностью отчаяния впились мне в грудину.

— Думаешь, как в фильмах?.. Типа, бросаешься во всё тяжкие, тратишь последние деньги, отрываешься по полной… нет, — я усмехнулась, — нет… ты умираешь.

Когда я вышла из клиники в тот вечер, я остановилась на аллее и почувствовала себя причастной, привязанной — ко всем этим больным и немощным, ко всем этим умирающим. Я стояла и смотрела на печальную аллею с фонтаном, такую красивую на этом празднике смерти. Я спросила себя, как проживу эти полгода? Что я буду делать? Путешествовать? Писать картины? Что?.. А потом я пошла домой, поужинала, легла спать. Утром встала и пошла на работу. Я шла и умирала, ехала в автобусе и умирала, писала код и умирала, ела обед и думала — зачем? Я смотрела в потолок перед сном и чувствовала какую-то ужасную обиду на весь мир сразу, потому что мне не дали успеть что-то, что-то очень важное, что я должна была сделать, но я… я даже не знала, что это. Понимаешь?! Я даже не смогла найти то важное, что мне нужно успеть сделать.

Нет ни смысла, ни выбора — ничего. Вообще ничего. И почему-то от этого так больно… оттого, что остаётся лишь только продолжать жить свою грёбаную жизнь, продолжать умирать и, главное…

— … это нормально. Это естественно. Люди живут. Люди умирают.

В глазах Ремы читался какой-то ужас, почти отчаяние. На её глазах наворачивались слёзы, и от этого мне было ещё паршивее — я не разделяла её чувств, не дорожила ей, не скучала по ней, не хотела бы держать её за руку перед смертью и просить прощения даже за то, чего не было.

— Это лечится?

Я покачала головой.

— Это, знаешь, это так странно. Я имею ввиду, это чувство, что ты смертельно болен… В одно мгновение жизнь делится на до и после, — смерть касается своей холодной кистью твоего левого плеча, и после этого… — вроде как теперь я больше вместе с мёртвыми, нежели с живыми.

— Не говори так! — Рема, по случаю сидящая слева, потрясла меня за плечо, а потом резко отдёрнула руку. Я усмехнулась:

— Ты замёрзла.

— Ничего подобного, я… Я помогу тебе. Обещаю. Я… — растерянно бормотала она.

— Мои лёгкие перестают выпускать воздух.

Рема молчала.

— Ирония судьбы. Больше всего в жизни я боялась умереть от удушья.

Она запустила пальцы в свои волнистые рыжие волосы и закрыла лицо руками.

Я чувствовала себя проклятой. Я чувствовала внутри тьму, скользкую и мерзкую, колючую и непроглядную. Это была смерть, наполнявшая мои лёгкие.

— Спасибо, что привела меня сюда, тут очень красиво.

Я сделала это. Я сказала ей. Она услышала, что хотела. И больше я не видела смысла сидеть здесь дальше. Я хотела уходить, но Рема, кажется, уходить не планировала. В её напряженном молчании чувствовалось, как роятся мысли в её голове. Всё ещё продолжая напряженно вглядываться в сумерки, она тихо, но очень серьезно, спросила:

— Что бы ты сделала… Если бы у тебя была жизнь перед смертью?

— Я не знаю. Какая разница.

— Мне правда важно это знать. Прошу, Эмилия.

Я пожала плечами.

— Ничего обосенного, я бы вставала утром, делала пробежку по городу, готовила бы на завтрак кофе и тосты с яйцом и авокадо, читала книги, ходила в спорт-зал, посещала бы концерты в барах, музеи, картинные галереи… Просто веселилась бы. Вот и всё. А потом я бы легла и умерла. Потому что пора.

Рема сложила ладони у губ и отвернулась.

— Рема, — я положила руку ей на плечо, — Ты сделала всё, что могла. Хватит. Ни к чему это всё…

— Нет, — она замотала головой, — Нет. Есть кое-что… Сколько тебе осталось? Пара месяцев? Или меньше?…

Внутри неё что-то происходило. Наконец, она решилась, и сказала это снова, теперь более твёрдо.

— Есть