Роб покачал головой. Говорить он не мог: его сжигала ярость. Но постепенно душой стало овладевать чувство мрачной покорности судьбе. Он наблюдал за маленьким отрядом до тех пор, пока всадники, проехав в бледном свете зарождающегося утра по открытой местности, не скрылись за непроницаемой стеной стоявшей на болотах густой мглы. Затем он повернулся к Фергалу, который молча стоял рядом.

— Приведи моего коня.

— Ты же не сможешь ехать, — ответил старый слуга, жестом подзывая мальчика-грума.

Фергал никогда бы ему не отказал: он служил Ангусу Кэмпбеллу еще с той поры, когда они оба были мальчишками, и, как никто, знал сыновей своего господина.

— Я все-таки рискну, — мрачно сказал Роб. Конечно, скачка могла окончательно его доконать, но он никогда бы не простил себе, что остался в стороне в то время, как его отец и братья шли на смерть.

Старый слуга стоял рядом и наблюдал за тем, как Роб с трудом взбирался на лошадь. Но был слишком мудр, чтобы предложить ему помощь. Роб разбередил рану уже по дороге в Лохви, и теперь она так саднила, что он обливался холодным потом. Когда наконец ему удалось утвердиться в седле и сжать в руках поводья, его бросало то в жар, то в холод. Стиснув зубы, он усилием воли отогнал слабость и дурноту, расправил плечи и кольнул жеребца шпорами. Он мчался по подъемному мосту, и грохот копыт по доскам казался ему оглушительным. Последние несколько ярдов лошадь преодолела одним прыжком. Удар от соприкосновения подкованных копыт с твердой почвой был настолько силен, что боль, казалось, пронзила все его существо, словно удар кинжала, отдалась в животе и заставила всем телом склониться к шее лошади. В ушах стоял неумолчный гул; окружавший его мир вдруг потерял былую яркость и ясность очертаний, закружился, а потом стал заваливаться набок. В голове у Роба помутилось; он почувствовал губами влажное прикосновение конской гривы, потом ему в рот попала вода, отдававшая запахом болотной тины, и темнота черным вороном опустила на юношу свои крылья.

Прежде чем потерять сознание, он прошептал:

— Помоги им, Господи…

На берегу поросшего столетними липами Кодорского ручья, протекавшего неподалеку от замка Каддел, солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветки деревьев, ложились яркими пятнами на высохшую прошлогоднюю растительность, выткав на дерне причудливый узор из полос света и тени. Джудит Линдсей сидела на пожухлой коричневой траве, подняв голову и подставив лицо солнцу. Прикрыв зеленые глаза, она полной грудью вбирала в себя напоенный запахами лугов и леса, нагретый солнцем воздух, в котором уже чувствовалось дыхание весны. Денек для прогулки на природе выдался на редкость удачный, особенно если учесть, что погода в этом суровом крае жителей не баловала, и Джудит из-за постоянных дождей и туманов пришлось пару месяцев провести в добровольном заточении в сложенных из камня покоях замка. Теперь она наслаждалась солнцем и свежим воздухом, вслушиваясь в негромкое, мелодичное пение водных струй. — Леди Джудит! Ты только посмотри, какой смешной волосатый червячок…

Открыв глаза, Джудит повернулась на голос племянницы, чтобы взглянуть на гусеницу. У крошки Мейри были ярко-рыжие кудряшки, полыхавшие на солнце, как пламя, и голубые, с длинными стрельчатыми ресницами, глаза. С самым серьезным видом малышка рассматривала ползущее по траве насекомое. Девочка говорила на гэльском языке, временами уснащая свою речь характерными для диалекта графства Файф словечками, которые скорее всего позаимствовала у прислуги.

— Это гусеница. Она тоже выползла погреться на солнышке. Если ты, Мейри, не будешь ее трогать, — сказала Джудит по-английски, — в один прекрасный день она превратится в красивую бабочку.

Мейри подняла на тетю глаза.

— Диалан-ди? Она и вправду полетит?

— Обязательно. Но будь осторожна и не причини ей вреда. Иначе у нее не вырастут крылышки.

Голубые глаза Мейри округлились. На всякий случай она пухленьким пальчиком отодвинула в сторону веточку, которая мешала гусенице ползти по своим делам. Через минуту девочка, нахмурившись, посмотрела на Джудит.

— Эдит говорила, что у мамы и папы на небе выросли крылышки. Значит, они тоже стали бабочками?

Джудит улыбнулась.

— Ну, нет. Наверное, она хотела сказать, что они похожи на ангелов.

— А ангелы, если захотят, могут превращаться в бабочек? Ты как думаешь, леди Джудит?

Этот, казалось бы, совершенно безобидный детский вопрос навел Джудит на серьезные размышления. Надо бы запретить Эдит рассказывать Мейри всякие глупости, но с другой стороны, как иначе обеспечить девочке душевный покой, который она черпала в подобных историях?

Когда Джудит снова заговорила, голос ее звучал тихо и проникновенно:

— Говорят, ангелы могут принимать разные формы, а коли так, то они, вполне вероятно, могут превращаться также и в бабочек.

Ее ответ, похоже, удовлетворил Мейри, и она снова заулыбалась.

— В таком случае, леди Джудит, нам следует хорошенько заботиться о гусеницах и бабочках, верно?

— Верно, — сказала Джудит, касаясь пальцами огненно-рыжего локона на голове девочки, чьи волосы были на ощупь гладкими, как шелк, и тонкими, как паутинка. Погладив Мейри по головке, она добавила: — Нам следует заботиться обо всех живых существах.

— Как ты думаешь, мой дядюшка Кеннет тоже стал бабочкой? — спросила Мейри, одарив леди Джудит невинным взглядом голубых глаз, в которых отражалось солнце.

— А что? И такое возможно, — как ни в чем не бывало ответила Джудит. Упоминание имени ее покойного мужа вызвало в ее душе всплеск противоречивых эмоций. Впрочем, воспоминания о Кеннете Линдсее у нее остались самые неопределенные. Ее беспокоило другое: пошел уже седьмой год, как она овдовела, но никто пока не попросил ее руки, и ее надежды завести новую семью становились все более призрачными. В свои двадцать шесть она стала вечной вдовицей, которую отвергла даже ее собственная семья. Если бы не любовь к крошке Мейри, неизвестно, как пережила бы она все эти годы вдали от родины и близких. Конечно, она с радостью вернулась бы в Англию, но ей дали понять, что ее возвращение в отчий дом нежелательно. А если бы вопреки воле родственников она все же уехала в Англию, ее владения в Шотландии в соответствии с брачным контрактом были бы конфискованы и она осталась бы без средств к существованию. Подул холодный ветер и принес с собой запах дыма; несколько прядок золотистых волос Джудит отделились от прически и коснулись ее щеки. Со стороны замка послышалось треньканье колокола, напомнившее Джудит, что ее ждут заботы по хозяйству. Она слишком долго нежилась на солнце у ручья и теперь с сожалением думала о том, что пора возвращаться под каменные своды замка, чьи стены вздымались к небу из мощного эскарпа на вершине холма. В это время дня укрепления и башни замка отбрасывали длинные тени, достававшие до крутого каменистого берега Кодорского ручья. По другую сторону ручья, на некотором от него удалении, шел высохший ров, опоясывавший возвышенность и заставлявший возможного неприятеля держаться в низине; последнее обстоятельство создавало у обитателей замка иллюзию безопасности. Джудит поднялась, отряхнула с юбки налипшие прошлогодние листья и сухую траву и лениво потянулась; возвращаться не хотелось, но к этому ее призывало чувство долга. Она должна была присматривать за прачками, стиравшими белье и одежду в больших чанах, установленных под росшим во внутреннем дворе замка огромным боярышником. Джудит всегда присутствовала при стирке, хотя в замке ее не слишком-то жаловали, все еще считали чужачкой и пришлой.