– Ха-ха-ха!

– Гы-ы-ы-ы, бля! Ну, сука, Бузоля дает! Гадом буду – Моссовет, а не Бузоля!

– Тебя, Бузоля, зажарить на сковородке следует, рванина. Мы после такого дела без тачки остались, а ты еще торгуешься тут с нами, падла-блядь!

– Иди знай, когда она заводится, гумозина, когда сдыхает, – огрызнулся Бузоля. – На такой тачке не работать, а в очереди за бензином торчать.

Это он шагнул поближе к Гелию и провалился в снег. Товарищи его оттуда вытащили с шутливой руганью и решили обойти сугробы, чтобы подобраться к замерзшему человеку со стороны улицы.

Но даже в этот критический момент Гелий почему-то не вспомнил, что в кармане у него находится драгоценное изделие. Не чувствуя ни боли, ни страха, он замер в ожидании того, что ему сейчас предложит случай.

Если и мелькали в голове у него мысли, то это уже были мысли не о себе – на себя ему было абсолютно наплевать, – а о покое спящего котенка. И он выжидал последнего шага со стороны шпаны, чтобы тогда уж – терять все равно больше нечего, – собрав силы, вскочить на ноги с ужасным, оглоушивающим воплем, обломать низ бутылки о тумбу фонаря… «По дешевке эти гниды меня не выпроводят с этого света. Что точно – то точно. В этом смысле я им – не Тюфяк Периныч Матрасиков… А впрочем, какая скука все это и суета… какая ненужность… грязный, кровавый, трижды проклятый… да, Им лично проклятый бардак, потому что практически проклясть нас всех больше и некому… выжигать, господа, следовало огнеметом вокзальный этот смердящий, совковый санузел, а не пе-ре-стра-и-вать, понимаете, чтобы говно с подтирочным вашим учением растеклось по всей да по вселенной, которую Мишка проехал, и нигде он, как поет знаменитый конферансье, мыла не нашел…»

Спас Гелия от всего возможного в такой вот ситуации, то есть от драки, гибели и ограбления, тот самый подзагулявший владелец «мерседеса», который и сбил его, мерзковато затем свалив с места наезда на определенно поддатого человека.

Его, видимо, изводила совесть, и он, слегка опомнившись, протрезвев, а может быть, посоветовавшись с людьми близкими и здравомыслящими, вздумал вернуться на всякий случай или по иным каким-нибудь, неведомым для него самого причинам на место злополучного происшествия.

Он вовсе и не собирался по-дурацки подставлять башку под ментовское обнюхивание на трезвость и под удар закона, но вел себя при этом всего-навсего как человек, искренне сокрушенный случаем и настолько себя уважающий, что из соображений порядочности просто никак он не мог не рискнуть и не попытаться выискать в погибельной ситуации хотя бы малейшей какой-нибудь возможности сгладить преступную свою вину срочными и частными какими-нибудь действиями.

Можно только пожалеть, что поведение этого человека было не подмечено праздным взглядом постороннего зрителя, не лишенного ума и души.

Не то бы зритель этот непременно возликовал и восхитился диковинно чудесным, при всей его малости, знаком надежды на то, что не окончательно еще испохаблено историей своих болезней совковое племя, что невидимые птицы небесные совести вили и вьют то и дело разоряемые, выжигаемые, захаркиваемые, зашваливаемые гнезда в человеческих душах, что поодиночке чирикает и выводит в них каждая чудом спасшаяся от облав, силков и клеток невидимая птица, что все-таки выводит птичка совести невидимых же, но предприимчиво деятельных птенчиков всех наших неотвратительных поползновений и поступков, всполошенно кружится она над ними и выкармливает, из последних порою сил, всю эту стесненную, побиваемую, устрашаемую гвардию желторотую пищей небесной, на виду у мрачно нависшего над всеми ними, то есть над нами с вами, поразительно бессовестного чучела «коллективного разума» нашей эпохи, набитого тряпичным мозгом и трухой, по ошибке называемой этим чучелом честью…

Но возвратился человек, «под банкой» сбивший Гелия, на место своего не такого уж случайного преступления не на покореженном импортном красавце, а на какой-то иной заморской машине.

Притормозил, заметив стайку полночных шакалов, явно подбиравшихся к возможно живому еще человеку, поскольку удар, которым его отбросило с мостовой в сугроб, мог быть, дай-то Бог, доброкачественным. В таких вот случаях пьянь, как правило, отделывается лишь ушибами и переломами, а не Патологией Анатомьевной Морг.

Гелий не видел приближающейся «колесницы», а тем более не мог он еще ни понять, ни почуять образа всего неумолимо надвигавшегося, который, не лишне было бы заметить, при воплощении в умонепостигаемый случай бывает раздробленным, чаще всего, на различные части, и разве что только большой поэт или чуткий провидец способен по каким-либо из дробных частей представить образ этот в целом виде либо на бумаге, либо во вдохновенных своих видениях.

Шакалы же, голодные, холодные, не вусмерть еще пьяные, почуяв невероятную в такую адскую погоденку удачу, не сговариваясь, но точно соответствуя инстинкту стаи, мгновенно перестроили свои мародерские планы, чертеж взаимного расположения в охотничьем пространстве и порядок действий.

На кой им хрен заблеванный пальтуганчик, когда иным в ночной вьюге запахло хищническим фартом – шикарной тачкою нувориша! И действовать тут надо было с ходу, по-зверски, инстинктивно же разделяя на части общую задачу охоты, не давая жертве опомниться и обкладывая ее со всех сторон.

Научены они были всему такому еще в детстве африканскими и азиатскими сюжетами «Клуба кинопутешествий», а не только совратительным подсказом тех зверских наших природных основ, которые пребывают как бы на стреме в мрачном бессознательном некоторых типов, только и ожидая завлечения их в экстремистские толпы и в преступные стаи.

Во времена всеобщего смятения и вражды, вроде нынешних, все это угрюмое зверство пробуждается вдруг к осатанелости действий, чтобы наконец-то, гыдым-баду, гадом-буду, позверовать-поозоровать да отыграться за долгую спячку в берлогах диких натур, временно вынужденных быть натурами законопослушными…

Гелий лежал в снегу лицом к мостовой. Услышав быстрый, волчий, мягко прибитый снегом бег, он понял, что шпана, должно быть, временно от него отстала, а теперь метнулась к другой какой-то своей жертве.

Ему никак не удавалось совместить движениями головы единственный свой зрячий глаз с прорезью в маске. Потом, когда нос его, почти ничего уже не чувствующий и подмерзший, вроде бы удачно попал во вмятину изнанки, понял, что обе дырки для глаз забиты снегом.

Тогда ему волей-неволей пришлось пренебречь осторожностью. Окоченевшим пальцем он сначала нащупал мохнатую бровь из «кошки ужесточенной», потом проткнул им одну из дырок, съежившись сразу же от холода, обжегшего нежное веко глаза и показавшегося на миг поцелуем самой Смерти.

Но снег на веке моментально подтаял, обтек веко, капелька воды скользнула с ресниц на скулу, с нее – к воскрылию ноздри, оттуда сорвалась на уголок губы. Он слизнул скользнувшую капельку кончиком неловкого языка и почуял вдруг, как невообразимая эта малость поднимает почему-то от области сердца к закоченевшей голове щедрое тепло.