не архив, а склеп! К тому времени как мы прочитаем то, что сокрыто в этих стенах, уже всё: ищи ветра в поле. Всё будет уже бесполезно!

– Ты хочешь сказать, что моя Палата бесполезна? Да если бы не эти мертвые слова, многие люди вообще бы не узнали, кем они являются. Ты-то, находясь здесь, думаешь, что пытаешься искоренить злодейство? Думаешь, эта твоя попытка первая? Если бы все такие, как ты, умели читать, тогда, возможно, то последнее злодеяние и осталось бы последним, а ты не стояла бы здесь, возводя хулу на книги, которые только в том и повинны, что содержат истину, которой ты не привержена! Убирайся вон!

– Да я другое имела в виду.

– Ты только что обозвала мою Палату склепом!

– Я лишь хочу…

– И ты еще имеешь дерзость чего-то хотеть поверх своей хулы? Какой же из девяти миров тебя такую изрыгнул?

Я не хочу с этим человеком ссориться, а уж тем более драться. Поэтому разъясняю: единственное, что мне нужно, – это новости настолько новые, что ему придется написать их самому. Все эти годы, все эти книги – сплошь других людей.

– Как насчет твоего голоса, твоей книги? – спрашиваю я с нажимом.

Он видит мои слова насквозь и, похоже, проникается.

– Есть только один способ выведывать новости прежде, чем они разлетаются, – говорит он и исчезает в темном коридоре. Оттуда доносится какая-то возня с передвижением вещей; что-то скользит, падает с грохотом, и наконец архивариус возвращается с говорящим барабаном.

– Струны слишком ослаблены. В момент сжатия под мышкой тон может оказаться недостаточно высоким, так что за отчетливость не ручаюсь. Четыре высоких стука подряд означают «скажи мне, что ты знаешь». Если ослабить и выдать один нижний тон, а затем плавно сжать струну посредине его, это будет уже означать «странные люди» или «люди крови». Если же струну отпустить резко посреди тона, то единственное, что от меня услышат, это что «луна полна и красива». Увы, барабан состоит из множества тонов, как и наш язык. Может, те, кто меня услышит, поймут, о чем я спрашиваю, и ответят, – говорит он, после чего отдаляется к лестнице у дальней стены и восходит по ней на крышу.

Ночь плавно переходит в утро, когда он стучится ко мне в дверь. Мы с ним условились, что я зайду сама, но, как видно, свежесть новости его приободрила, придав сил. Он всё еще переводит дух, когда я открываю дверь.

– Колдовские Горы! Пришло известие, что последний раз их видели там.

– Когда?

– Чуть дольше луны. Если луну назад они отправились в горы, то где они окажутся потом?

– В Нигики, – говорю я. – Поблизости портала нет, так что они могут всё еще находиться на Юге. Может быть, остановились в Увакадишу.

– Всё равно что-то непостижимое, – качает головой архивариус. – В тех заметках упоминается Импундулу, его соратники, а также тот мальчик, но совсем не упоминается его ведьма. Импундулу так или иначе с ней в связи. Она им помыкает насколько может, а он выполняет ее веления как хочет, и именно она направляет его к свежей крови. Но здесь ведьма не упоминается ни в одном из случаев. А это значит, женщина, что ты разыскиваешь, вообще не Импундулу. Ты ищешь птицу-вампира без хозяина. Ишологу.

– Худо дело.

– Да уж хуже некуда. Импундулу, тот хоть под чьим-то надзором, а Ишологу не подвластен никому и лютует из чистой жажды крови. Ни наставника у него, ни хозяина, ни четких действий. Ничего, кроме хаоса.

Двадцать три

Только в Конгоре покойников укладывают в урны такой величины, что уместилась бы живая женщина с ребенком. Возможно, мертвых здесь преподносят богам как пищу в сосудах, предназначенных для хранения воды или масла, но спросить об этом не у кого. Вокруг только мертвые: Басу Фумангуру, его убитые жена и дети забальзамированы и оставлены в доме одни. Я знаю, что, поместив мертвых в эти большие кувшины, конгорцы предают их земле. Это делается с почтительной осторожностью. Однако к этой семье проститься никто не приходит; никто не хочет к ним прикасаться или участвовать в погребении. Судя по разросшемуся на дворе терновнику, в дом с той поры никто не заходил.

Мне находиться здесь необязательно. Следопыт, будь он здесь, возможно, что-нибудь бы учуял, но для моего глаза это просто мертвецы. Гостевая комната рядом с зернохранилищем – место, где они сидят, лежачими их тела никак не назвать. Солнце некоторое время назад зашло, но последний его луч всё еще здесь. В этой комнате нет ничего, кроме урн, из которых три мне высотой по грудь, а одна пониже пояса. После некоторого колебания я на это всё же решаюсь, и ветер – не ветер, – сняв крышки, аккуратно опускает их возле урн. Фумангуру, как самому крупному, достается самая большая. Лицо его снесено, а череп проломлен. Его обрядили в одеяние старейшины и прислонили посох сзади, постаравшись придать покойному достоинство в сидячей позе. Нога у него осталась только одна, на месте другой дерево и ткань. Из второй урны пахнет приторной гнилостной сладостью; вероятно, Следопыт бы учуял еще издали. Благовония и тонкость синих тканей подсказывают, что это его жена. Тело сохранено так, как это делают на Севере, высушивая из него воду; при этом верхняя часть ее туловища обращена на Север, а нижняя на Юг. В третьей урне то, что осталось от двоих детей, а в четвертой урне один. Детей трое потому, что остальных недосчитались. Больше здесь смотреть не на что, и я ухожу.

Те, кто перебил эту семью, – не те, кому достался мальчик, но Бунши заставляет всех нас съехаться сюда, чтобы Следопыт мог его разыскать посредством своего волшебного нюха. Зачем-то так, хотя я почти уверена в его истинном местонахождении. Но Бунши, чтобы это выслушать, здесь нет, а Следопыта нет, чтобы учуять; что ж до меня, то я не в настроении все это высказывать. С того дня, как Бунши попыталась меня утопить, она держится на дистанции, что меня вполне устраивает, ведь знай я, как ее той ночью взорвать, я бы это сделала. Несмотря на все ее слова о Волчьем Глазе и крайней нужде в этих людях, ни один из них не провел больше ста лет, убивая себе подобных, и никто из них не сможет выстоять перед Аеси, к которому она всё так же не дает мне подступиться.

Ее голос продолжает назойливо кружить в моей голове, внушая, что, если я убью