Не стройте иллюзий — отстаивайте национальные интересы. В этой фразе коренился основной урок, преподанный российской дипломатии в Берлине.

Шувалов отмечал, что с первого дня работы конгресса «определилось то», из-за чего он «всегда опасался» его созыва, — англо-австрийский сговор. Шувалов иронично, но с явной обидой заметил Солсбери, с какой быстротой «установилось соглашение между ним и графом Андраши». Однако ответ британского госсекретаря был весьма эффектен: «Вас это удивляет, а мне кажется, что в течение ряда лет и во время деятельности моего предшественника вы удивлялись обратному»[1410]. Не в бровь, а в глаз. Если вы, русские, упускаете свои шансы, то мы, парировал Солсбери, свои не упустим.

Если Боснию и Герцеговину Александр II с горем пополам, но все же согласился уступить Австро-Венгрии, то в отношении перехода к ней Ново-Базарского санджака — анклава, отделявшего Сербию от Черногории, — позиция императора осталась непреклонной — нет. По крайней мере, полученная инструкция предписывала российской делегации еще раз запросить решение императора по этому вопросу в случае, если в Берлине он снова будет поднят австро-венгерскими представителями[1411].

В 1880 г. Шувалов вспоминал, как уже «при первой же нашей встрече» на конгрессе Андраши заявил о желании приобрести, помимо Боснии с Герцеговиной, и Ново-Базарский анклав. Шувалов твердо стоял на позиции, как он писал, «отказаться от каких бы то ни было уступок в этом направлении». Переговоры затянулись до поздней ночи. В результате Шувалов все же дожал Андраши, и тот, «утомившись, умерил свои требования». Андраши согласился не настаивать на полной оккупации санджака, но взамен потребовал от России, чтобы она впоследствии не возражала «против расквартирования здесь нескольких австрийских воинских частей, если это потребуется ради безопасности Боснии и Герцеговины». Кроме того, Андраши взял с Шувалова «обещание тотчас же написать об этом в Санкт-Петербург, откровенно предупредив», что «его позиция во всех остальных вопросах будет зависеть от ответа, который императорское правительство даст ему по поводу этой территории» (курсив мой. — И.К.)[1412].

Телеграмма с запросом в Петербург была отправлена. Но когда? Если довериться дневнику Милютина, то получается, что в Зимнем дворце ее получили только 15 (27) июня, т. е. на исходе второй недели работы конгресса. Военный министр писал, что в тот день после обеда император созвал совещание, поводом к которому послужила телеграмма, «полученная от графа Шувалова». Милютин по-прежнему называл притязания Андраши «вопиющими», способными якобы нанести «удар всей будущности славянского вопроса на Балканском полуострове». Удар, да еще какой, был нанесен, только не позицией Андраши по «славянскому вопросу», а близорукими взглядами российских политиков по реальным интересам Российской империи и ее будущности. По итогам совещания было решено направить Шувалову телеграмму, чтобы по вопросу уступки Ново-Базарского анклава «он не входил ни в какие новые обязательства с графом Андраши»[1413]. И только приезд из Берлина Нелидова и его подробные объяснения хода переговоров, данные на совещании 17 (29) июня, изменили настроение императора. «К удивлению моему, — писал Милютин, — Государь принял эти вопиющие требования спокойно и снисходительно, сверх всякого ожидания, без дальних рассуждений приказано Гирсу телеграфировать графу Шувалову, чтобы он изъявил согласие на последнее предложение графа Андраши»[1414]. Слов нет, как будто этот Ново-Базарский санджак от сердца отрывали. В итоге в тексте подписанного на конгрессе договора по вопросу Ново-Базарского санджака была зафиксирована формулировка Андраши[1415].

Эмоциональный комментарий, которым Милютин сопроводил принятое императором решение, просто поражает своим идеализмом:

И это было сказано в условиях, когда инструкции российским представителям, принятые на совещании 27 мая (8 июня), четко указывали, что на конгрессе они обязаны поддержать требование Вены «об аннексии Боснии и Герцеговины», не беря на себя лишь инициативы в этом вопросе[1417]. Как же не хотелось уступать балканские земли члену «Союза трех императоров»… Но за союз надо было платить. Из платонической любви Андраши не собирался поддерживать российские предложения. И чему так удивлялся Милютин? Тому, что глава внешнеполитического ведомства Австро-Венгрии отстаивал «собственные интересы своей страны»? Если у военного министра Российской империи это вызывало удивление, то тогда вполне естественно, что итоги конгресса в Петербурге сочли за поражение.

«Мы рассчитывали…» На что? На то, что Бисмарк из благодарности за 1870 г. станет возражать против аннексии Веной Боснии, Герцеговины и какого-то там балканского санджака, встанет на сторону России, испортит свои отношения с Австро-Венгрией и тем самым направит ее в сторону основного германского соперника — Франции. Если же Вена захочет силой оружия возражать России, то тогда, как считал Александр II, император Вильгельм просто «обязан взяться за оружие заодно с нами»[1418]. Если в Петербурге собирались воевать с Австро-Венгрией из-за клочков балканских территорий, то в подобный самоубийственный бред никак не желали впадать в Берлине. В российской же столице тем временем самонадеянно игнорировали интересы и мотивы своих внешнеполитических партнеров. А политика, построенная на таком нереалистичном основании, обречена. Одно плохо — за неисправимый идеализм своих правителей жестоко расплачивалась Россия.