собой, всё так или иначе из этого выводится. Раньше это считалось бы просто эссе, свободным ходом мысли, теперь этому зачем-то придаётся видимость объективности, научности, как бы доказанности.

А зачем потребовался А. Д. Синявскому Абрам Терц как маска, как псевдоним? Первичные причины понятны, но в дальнейшем почему он настаивал на двойничестве? Это особенно ясно обнаруживают «Прогулки с Пушкиным», которые будто бы написаны в тяжелейших лагерных условиях и одновременно содержат постраничные сноски на старинные русские журналы пушкинской поры: в лагере была чудесная библиотека? И ею можно было свободно пользоваться? Эта передержка есть мера всех прочих передержек, неточностей чисто фактического порядка, которые А. Д. Синявский допускает и приписывает Абраму Терцу, чтобы не нести за них профессиональной ответственности.

«Россия-Мать, Россия-Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобой и выброшенное потом на помойку, с позором – дитя!» Эта взбудоражившая всех реплика списана у Олдингтона с заменой названия страны: «Старая добрая Англия, да поразит тебя сифилис, старая сука! Ты сделала из нас мясо для червей». Только у Олдингтона там, в «Смерти героя», прибавлено: «Мы сами сделали из себя мясо для червей». И это уже иной уровень самосознания по сравнению с той желчной обиженностью, на какую оказался способен Синявский-Терц.

Надо всё это напечатать, не сокращая ни слова. Автору ответят. Нынешний автор, в особенности, как Синявский, прошедший Западную выучку, совершенно имммунен ко всякой критике, он не краснеет ни при каких разоблачениях, но читатели почувствуют силу контрудара, тем более, что всё будет гласно, в честном литературном бою. Снятием судимости, реабилитацией мы признали свою вину перед автором, и чем скорее возвращением автора читателям эта вина будет заглажена, тем лучше – тем скорее можно будет перейти к решению специальных вопросов, насколько всё это содержательно, состоятельно и т. п. До тех пор говорить об этом некорректно и бесполезно. Нам выпало пережить двойной позор. Мы были свидетелями необоснованных осуждений (всякому здравомыслящему человеку было ясно, что творится нечто неправедное: так нельзя осуждать людей, как это делалось), мы стали свидетелями признания этой несправедливости по мере возвращения – триумфального возвращения – некогда осужденных и затем изгнанных. Чтобы не пережить позор втройне, затягивая литературную реабилитацию тех же лиц, следует как можно скорее восстановить их контакт с читательской аудиторией. Больше света! На свободное пространство! И только тогда можно будет выяснить, чего же на самом деле стоят эти авторы – художники, поэты, писатели.

1985

Приглашение на суд

О Владимире Набокове

Прозу Владимира Набокова я всегда терпеть не мог, но кто поверил бы в искренность моей неприязни, когда он был у нас труднодоступен? Я же читал его с конца 50-х годов по обязанности, по службе в Институте мировой литературы, точнее, читал прежде всего о нем, поскольку в обязанности мои как референта входило ознакомление с новинками зарубежного литературоведения и критики. И вот я видел: организуется репутация, насаждается, канонизируется… Видел такое не впервые, наблюдал тот же самый процесс на других примерах, с другими именами. Мне уже стали известны признаки и отчасти приемы подобного возведения на вершину литературной славы, поэтому я мог про себя отметить, что наступил час Набокова.

Имя Набокова, когда я увидел его на страницах зарубежной печати в некоем ореоле, было мне знакомо. Но практически только имя. В пятьдесят седьмом году появился «Пнин», написанный по-английски, попробовал я читать этот роман, показалось не интересно, и я не притрагивался к Набокову до тех пор, пока не начался шум вокруг «Лолиты».

«Лолита» произвела на меня именно то впечатление, о котором, суммируя отклики ряда читателей, сообщает сам Набоков, – обмана. А когда вскоре вышла в США первая монография о нем, то, штудируя по долгу службы эту книгу, я увидел его на суперобложке – на фотографии – таким, каким он и представлялся мне по впечатлениям от его произведений: хитро и в то же самое время с тревогой на всех поглядывающим, дескать, удалось мне вас провести или же пока еще кое-кого не удалось?

Провести меня, как и многих моих сверстников, вообще говоря, не трудно: многого в силу обстоятельств мы не читали и даже многих громких имен и названий не слыхали, пока учились, поэтому испытывали чувство вины перед неизвестными нам мировыми знаменитостями. Этот, как говорится, комплекс действовал в нашем сознании, заставляя при запоздалом знакомстве со знаменитостями воздавать им сторицей, возмещать избытком восторга перед ними свое прежнее невежество: раньше не знали, не читали, зато уж отныне и вовеки полюбили беззаветно, безраздельно, на всю дальнейшую жизнь! Головокружение от прозрения проходило со временем, и в отношении к новому – для нас, для меня – литературному явлению устанавливалось равновесие, хотя из-за ненормально-запоздалого знакомства нетвердость, несамостоятельность суждений так и осталась в наших мнениях. Вот почему любому из нас и сейчас легко, что называется, забить баки, взять каждого из нас на пушку, обвести, как маленького, вокруг пальца, короче говоря, подействовать на нас испугом, стоит лишь авторитетно и многозначительно намекнуть, будто мы не знаем чего-то такого, что всем давным-давно известно…

Однако в случае с Набоковым головокружения у меня не было, клянусь, с самого начала. Напротив, первым и устойчивым чувством в отношении к нему стала антипатия. Непосредственная реакция была такова: один из тех ложных литературных кумиров, возведение которых я уже видел…

А это я видел не раз, читая западную прессу. Как в одночасье, словно могучим ураганом, вдруг сносило всякую критику по адресу некоего писателя, и на ее место водворялась апологетика. Что вчера считалось недостатком, именно в том неожиданно обнаруживались достоинства, очевидные для всякого, а ежели, кому что не нравилось, того объявляли непонимающим. Когда «непонимающий» был лицом в критике незначительным, то с ним не церемонились, давая ему вдогонку еще пинка. Если же «непонимание» проявлялось каким-то образом у давно признанной литературно-критической знаменитости, то эту знаменитость не третировали как попало, не обижали, но и не оспаривали, а говорили обычно к пущей славе прославляемого: «Даже сам X. его не понял!»

С Набоковым все разыгрывалось как по нотам. Всякий, кто заблаговременно успел восхититься им, кто сумел вовремя прийти от него в восторг, тот теперь выходил в пророки, а весь букет ядовитых суждений по его адресу, который Глеб Струве собрал в своей книге о русской эмигрантской литературе, вышедшей прямо накануне набоковского подъема к славе, как бы распался, выветрился. Ничего подобного уже не только не говорили, но и обсуждать вопросы, поднятые прежней критикой, стало не принято. Если некоторые из