вдохновителей фашизма. Однако почвы у Пастернака не было (такой, какую находили себе неоклассицисты вроде Поля Валери или Морраса), а к идеям национального (сионистского) единения, которые разделял его отец-художник, он оказался безразличен. В результате Пастернак в самом деле как бы повис в воздухе, и этого положения не мог изменить даже его переход в христианство». Подобная характеристика, конечно, не безусловная, но всё же имеющая отношение к сути дела, считалась бы смертным приговором. Вот мы и получаем уравнение с одними неизвестными. Либо адекватное литературно-критическое определение плюс несправедливый политический приговор. Либо мистифицированная литературная характеристика, но зато и политическая реабилитация впридачу.

О Пастернаке, как о всяком поэте, разговор по существу следовало бы вести в системе понятий. Пусть это потребует уточнений, пусть даже будет оспорено, но всё так же по существу, в системе. Да, так и надо бы определить творческий облик Пастернака, когда бы мы не боялись навредить ему определениями. Естественно, Синявский – боится, вынужден был бояться, поэтому в характеристике, которую он дал любимому писателю, нельзя доверять ни одному слову, это ложь во спасение. Таков выработанный горестным опытом наш общий подход к литературе. Если кто-то когда-то писал с одной мыслью – навредить писателю вне зависимости от реального содержания его творчества, то затем стали писать с одной мыслью – помочь этому писателю, защитить его любой ценой, любыми средствами. Поэтому Синявский говорит о Пастернаке всё самое лучшее – о слиянии его с природой – вне зависимости от того, насколько это отвечает творчеству поэта. А ведь там, у Пастернака, не отражение, а выражение – экспрессия, замещение (по неокантианским понятиям, известным Пастернаку) реальности интенциональной идеей, и ради этого, во имя отличавших его от поэтов– органиков особенностей, творил поэт-рационалист, которого беззаветно преданный, любящий критик, ради спасения от политических наветов, перетолковывает в духе самой прямолинейной органики. Перетолковывая поэта по-своему, критик по существу предает его, но по обстоятельствам – спасает.

«Это единение с природой, без свидетелей и соглядатаев, придает стихам Пастернака особую интимность, подлинность и заставляет их звучать как голос самих ландшафтов», – пишет Синявский. Типичная ошибка, называемая в литературно-критическом словаре «аффективной», «эмоциональной» – впечатление от произведения критик выдает за анализ произведения. На самом деле, как известно, впечатление очень часто и даже как правило расходится со средствами достижения впечатления, в сущности обманчивого: где возникает впечатление близости, там на поверку – отдалённость и т. п. Задача профессионала, разбирающего произведение, в том и заключается, чтобы вскрыть его секрет, демистифицировать текст. Вместо этого Синявский предлагает обманываться вместе с ним. Обстоятельства сильно – до непоправимости – дисквалифицировали нас, отучив не только называть вещи своими именами, но и понимать их, ибо понимание могло сыграть в судьбе правильно понятого поэта роковую роль. Так что всё написанное Синявским о его любимом поэте есть классика распространившейся у нас спасительной фальсификации, призванной сменить фальсификацию губительную.

«Один день с Пастернаком» – имеющий историческое значение эпизод, хотя. конечно, здесь оба собеседника – поэт и его апологет – слишком сознают историчность их встречи, слишком позируют перед историческим зеркалом, чтобы в реальность приводимых высказываний можно было бы безраздельно верить. Так, неправдоподобна успокоенность Пастернака в отношении романа «Доктор Живаго», ибо поэт подвергался не только несправедливо-заушательской, но и принципиальной критике, на которую он, судя по опубликованным письмам, реагировал тревожно, болезненно. В частности, по поводу национальных мотивов в романе. Эта запись Синявского – рукотворный лик.

Вернуться же к определениям и разборам реальным, к разговору не «во спасение», к речам не «за» и не «против», а по существу, мы сможем только пройдя через очистительный период, опубликовав всё это, позволив этому отлежаться и затем уже подвергнуть всё это пересмотру. Приведу пример из области, которой занимался специально – шекспировские переводы Пастернака. Со временем переводы Пастернака потребуют такого пересмотра, какой по нынешним условиям трудно себе представить. Как справедливо указывает Синявский, Пастернак переводил Шекспира по необходимости, занимаясь этой работой вместо собственного творчества, и подобная вынужденность, подневольность, не могла не сказаться на переводах. Страшно произнести, но в некоторых случаях, кроме «халтуры», не приходит на ум никакого иного слова, когда видишь в этих переводах недостаточное знание языка, реалий и просто небрежность. Характерная особенность этих переводов, при восторженном отношении к ним, это отсутствие крылатых строк. Вместо прежней «связи времен» (Кронеберг) у Пастернака – «дней связующую нить» («Гамлет»), вместо «Она меня за муки полюбила, а я её за сострадание к ним» (Вейнберг) – «Я ей своим бесстрашьем полюбился, она же мне – сочувствием своим» («Отелло»), вместо «Нет в мире виноватых» (Дружинин) – «Виновных нет, поверь виновных нет» («Король Лир»). Причём, пастернаковские строки соответствуют оригиналу меньше, чем прежние переводы. Разумеется, обсуждение подобных вопрсов только дело будущего.

Оценка Синявским переводов Пастернака еще одно общепринятое мнение: оцениваются Синявским восторженно. Однако, при всей любви и преданности к предмету своего исследования, литературовед-учёный не должен верить писателю на слово, не должен доверяться его высказываниям, автохарактеристикам, он может ими пользоваться, но сверив их с материалом. Синявский этого не делает, считая, что всё именно так и обстоит, как сказал Пастернак. Из этого он выводит и оценку пастернаковских переводов как конгениальных Шекспиру. В частности, Синявский цитирует стихотворную строку самого Пастернака, конечно, доверяясь ей полностью: «О! Весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет». Между тем, именно с тенью, то есть Призраком своего отца, Гамлет не «болтает», а говорит крайне осторожно, исполненный ужаса и уважения. Не стоило бы придираться к одному примеру, но из этой строки, из этого «запросто болтает» Синявский выводит переводческие принципы Пастернака, считая их конгениальными Шекспиру.

Такие пер едержки не только всё вр емя в стр ечаются у Терца-Синяв ского, они составляют своего рода систему, передержки – необходимый элемент, исходный принцип: делается некорректное допущение и на этой основе в дальнейшем развивается мысль. В статье о Достоевском Синявский пишет: «Пройдя этот опыт (каторжный – Д.У), Достоевский не изменился, во всяком случае, не изменил самому себе». Достоевский очень изменился, он изверился в своём прежнем идеале, социалистическом. И всю жизнь он потом доказывал оправданность этой произошедшей в нём перемены. Почему не захотел этого учесть бывший советский автор, вычеркивающий из своих статей строки о достоинстве советского гражданина?

Статья «Река и песня», с точки зрения методологической, упражнение в духе той полудилетантской мифологической поэтики, которой на Западе уже давно занимаются, исходя из вкусового допущения, на глазок. «…В России реки связаны с песней». Принято? А дальше всё уже пошло само