— Я не понимаю, что ты говоришь. Что «почему»?

— Почему ты плачешь?

— Потому что я сожалею.

— Почему? Раз уж ты это сделала?

— Теперь это вызывает у меня ужас.

— Но у тебя не вызывало ужас, когда ты покусывала ему затылок. А кстати, ты все время покусывала ему затылок?

— О чем ты говоришь? Я ничего никогда ему не покусывала.

— Ну и ладно, все равно. Спасибо. Отныне я попрошу тебя покусывать мне затылок, потому что хотя бы это ты не делала с ним. Это, кстати, единственное, что я тебя попрошу отныне. — (Она закусила губу, чтобы сдержать безумный безрадостный смех.) — Сколько раз вы с ним спали? Я буду задавать тебе этот вопрос до завтрашнего утра, если надо.

— Я была с ним один только раз.

С ним! Эти слова так поразили его, что он раздавил в руке стакан, потекла кровь. Она подбежала к нему, попросила позволить продезинфицировать рану.

— К черту дезинфекцию! Почему только один раз?

— Я объяснила ему, что это дурно.

Он разразился смехом. Училка объясняет школьнику, что он дурно поступил, что он гадко поступил! Внезапно он сделался невыразимо счастлив, засунул в рот сразу две сигареты, зажег их, стал курить, сильно затягиваясь, похаживая при этом взад-вперед и любуясь собой. Остановившись перед ней с зажатыми между пальцами сигаретами, он с веселым вызовом взглянул на нее и выпустил губами струйку дыма.

— Еще потная и задыхающаяся, ты уже стала ему объяснять.

— Нет, на следующий день.

— Ты вернулась к нему, ты любила его, ты получила с ним удовольствие первый раз, радость, как ты это благородно называешь, радысть, радысть, и вот, потом тебе уже не хочется! Кстати, один раз или сто, никакой разницы. Ты спала с ним сто раз?

— Нет, клянусь!

— Пятьдесят?

— Нет.

— Девятьсот?

— Нет?

— Пятнадцать?

— Но, Боже мой, я не считала!

Он сел, в ужасе от всего этого, вытер окровавленной рукой вспотевший лоб. Она не считала! Во всяком случае, пятнадцать раз, это уж как минимум!

— Говори.

— Что ты хочешь, чтобы я сказала?

— Говори то, что должна мне сказать. Давай, говори!

— Я больше ни разу ничего не испытывала после этого первого раза.

Втоптанная в грязь, униженная, она опустила глаза. Ох, он теперь больше не будет любить ее. Он посмотрел на нее с интересом. Испытывала! Она умеет находить слова!

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему ты больше ничего не испытывала, хотя в первый раз испытала?

— Но, Боже правый, я не знаю! Не испытывала, и все.

— А почему тогда ты снова делала это?

— Чтобы его не обижать. Ох, оставь меня, — простонала она.

Он почувствовал, что она не лжет, посмотрел на нее с любопытством. Вот уж, правда, другая раса. Чтобы не обижать его! Куда может завести вежливость!

— Почему он приходил к вам?

— Только первое время.

— Тебе недостаточно было видеться у него? Почему в доме твоего мужа?

— Потому что мне было приятно его видеть. Потому что с мужем мне было скучно.

Она закашлялась, как туберкулезница, дольше и сильнее, чем требовалось. Ему стало плохо. Ей было приятно видеть другого мужчину. Это хуже, чем постель. Ох, она ждала этого Дицша у окна!

— А когда твой муж выходил из комнаты, вы целовались?

— Нет, никогда! — воскликнула она, и он снова понял, что это правда.

— Почему?

— Потому что это было бы нехорошо, — всхлипнула она.

Он завертелся, как дервиш, раскинув руки, с окровавленным лбом. Ответ был слишком хорош. Закончив вертеться, он подошел к стене, ударил в нее лбом, потом приложил к стене несколько раз окровавленную руку, считая про себя. Получилось шесть окровавленных отпечатков. Бедный мой, он страдает, подумала она. Ох, если бы он хотя бы позволил ей обработать ему рану. Глубоко ли он порезался? Ох, и весь лоб испачкан кровью. Дорогой мой, бедный, и все из-за этого Дицша. Он обернулся, грустно посмотрел на женщину, принадлежавшую другому, и вышел.

XCVIII

Он полил раненую руку одеколоном, полюбовался на рану, потом заскучал. И что теперь, она не придет, она оставит его одного? Чтобы занять себя, он подумал о смерти, представил себя в гробу во всех подробностях, для примера придал плюшевому медведю несколько подходящих поз, поставил его на колени с вытянутой рукой в виде влюбленного, признающегося в нежной страсти, потом в позу диктатора, одурманивающего толпу. Он уже собирался поиграть в футбол нефритовым шариком, когда в дверь два раза постучали. Он обернулся, увидел листок, скользнувший под дверь, поднял его.

«Все люди моего круга отвернулись от меня. Мой единственный близкий человек, дядя Агриппа, был в Африке. Я чувствовала себя такой одинокой, жизнь моя была пуста. Если я и согласилась быть любовницей этого человека, то только чтобы не быть одинокой, чтобы сохранить его дружбу. Я никогда его не любила. Он был моим убежищем в противовес тому бедному убогому человеку, который был моим мужем. Как только ты появился и позвал меня, этот человек перестал существовать. Не смейся, если я скажу тебе, что пришла к тебе девственной душой и телом. Не смейся, это правда. Да, и телом тоже, потому что телесные радости я познала только с тобой. Не покидай меня. Если ты больше не хочешь быть со мной, у меня только один выход. Я страдаю, позволь мне войти».

За дверью слышались мелкие приглушенные всхлипывания. Он забинтовал раненую руку, надел белую перчатку, на другую руку тоже, снял халат, надел черный — специально для контраста с перчатками. Взглянув в зеркало, он открыл дверь. Она сидела на полу, непричесанная, головой прислонившись к наличнику двери, держа в руке белый платочек. Он взял ее за руки, помог встать. Поскольку она дрожала всем телом, он открыл шкаф, достал пальто, надел на нее. В мужском пальто, которое было ей широко и длинно, почти до пят, она казалась маленьким ребенком. Зубы ее стучали, она спрятала руки в рукава и дрожала, такая хрупкая в этом огромном пальто.

— Садись, — сказал он. — Я сделаю тебе чай.

Как только она осталась одна, она встала, достала из кармана халата расческу и пудреницу, причесалась, высморкалась, попудрилась, села на место, подождала, огляделась, удивилась новому плюшевому мишке, о котором он никогда не рассказывал, близнецу того, что он подарил ей. Пальцем погладила зверька по пушистому лбу. Когда он вошел с подносом, она вновь принялась дрожать.

— Выпей, моя дорогая, — сказал он, налив ей чаю. — (Она шмыгнула носом, подняла на него глаза побитой собаки, выпила глоток, задрожала еще сильнее.) — Хочешь печенье? — (Она с жалким видом покачала головой.) — Ну, попей еще.