Среди них появилось новое лицо: его стал навещать сменивший майора Келли психиатр Леон Голденсон. Тот приходил к Герингу уже в течение нескольких недель и делал записи, начинавшиеся с 15 марта 1946 года. «Настроение Германа Геринга, – написал Голденсон в тот день, – постоянно меняется. Чаще всего он весел, но иногда бывает очень мрачным. Он ведет себя по-детски и всегда старается играть на публику. Его тюремная одежда очень грязна, да и камера не чище. […] Любой адресованный ему общий вопрос относительно судебного процесса вызывает бурную реакцию: “Этот чертов суд – сплошная глупость. Почему они не дают мне взять на себя всю ответственность и освободить от этого мелюзгу – Функа, Фриче, Кальтенбруннера? Я даже никогда не слышал о большинстве из них до того, как попал в эту тюрьму! Я не боюсь опасности. Я отправлял солдат и летчиков на смерть в бой против врага – так почему я должен испытывать страх? Как я уже сказал суду, только я несу ответственность за все официальные действия правительства, но не желаю отвечать за программы уничтожения”». Когда Голденсон спросил у него, осуждает ли он фюрера за то, что тот отдал приказ его расстрелять, Геринг ответил просто: «Нет, потому что в последние часы жизни на него оказывали давление. Если бы я увиделся с ним лично, все было бы иначе».

Как бы там ни было, но влияние бывшего рейхсмаршала продолжало ощущаться в ходе судебного процесса. Даже не имея возможности разговаривать с другими нацистскими функционерами во время обеда и на прогулках, он смог уговорить Рудольфа Гесса отказаться давать показания 24 марта. Потому что показания Гесса, умственное состояние которого вызывало опасения у Геринга, могло повредить имиджу покойного фюрера – или нанести ущерб интересам его здравствующего преемника… Следующим должен был давать показания Риббентроп, однако тот притворился больным, и Геринг победно заявил психологу Гилберту: «Ну! Я все же могу защищать всех! […] Хотя не могу поделиться с ними моей твердостью и моей отвагой. И даже не могу дать им пинка под зад, чтобы расшевелить их! Ха-ха-ха!» Эрнст Боле[719], свидетель защиты Гесса, в ходе допроса отрицал, что его организация занималась шпионской деятельностью, но от этих показаний не оставил камня на камне помощник Главного обвинителя от Великобритании Гриффит-Джонс. Геринг так прокомментировал этот эпизод: «Уж я-то справился бы с этим англичанином! Я бы ему сказал: “Конечно, у нас были шпионы за границей – и что с того?” Так или иначе, я сказал Гессу, что свидетелей допрашивают обвинители второго эшелона, а не крупные шишки!» Ну конечно же, ведь «крупные шишки» призваны допрашивать только главных обвиняемых, в списке которых он занимает первую строчку… Когда же Риббентроп все-таки начал давать показания 29 марта, Геринг с презрением великого профессионала изрек: «Скука смертная! Я сказал ему, что если он хотел закончить этот нескончаемый номер, ему следовало сделать его интересным. Как это сделал я!»[720]Да уж, гордость Германа Геринга действительно не имела меры…

Но вскоре ему пришлось ее умерить: 6 апреля в ходе допроса фельдмаршала Кейтеля обнаружилось, что шеф ОКВ передал прокурору письмо, в котором он назвал Гитлера «ответственным за все террористические и незаконные действия». Это стало очередной пробоиной в едином фронте, созданном Герингом для поддержания «легенды Гитлера». Следующая брешь образовалась спустя девять дней после этого, когда бывший оберштурмбанфюрер СС Рудольф Гесс, вызванный в качестве свидетеля по делу Кальтенбруннера, признался в том, что в концлагере Освенцим было истреблено 2,5 миллиона евреев[721]. Он точно указал, каким именно было его личное участие в этом злодеянии, и заявил, что все осуществлялось по приказу фюрера. Наконец, 18 апреля адвокат Гитлера и Ганса Франка, бывшего генерал-губернатора оккупированной немцами Польши, сделал еще шире брешь в обороне Геринга, когда по поводу истребления евреев сказал суду: «В отличие от людей из окружения фюрера, которые ничего об этих вещах не знали, я должен сказать, что мы, будучи более независимыми, многое знали из радиопередач противника и прессы стран-противников и нейтральных государств».

Но это было ничто в сравнении с показаниями Ганса Бернда Гизевиуса, которого допрашивал Панненбекер, адвокат бывшего министра внутренних дел Фрика. Член тайной оппозиции Гитлеру, Гизевиус много повидал в тридцатых годах и даже выпустил книгу под названием «До горького конца». Он начал отвечать на вопросы Панненбекера после полудня 24 апреля. Для подсудимого Геринга его показания стали катастрофическими по многим причинам: этот бывший сотрудник гестапо и Министерства внутренних дел описал первые месяцы после установления нацистского режима и роль Геринга в руководстве политической полицией Пруссии, о которой он сказал, что она «защищала преступников», и которую назвал «разбойничьей пещерой». Потом Гизевиус рассказал о «Колумбиа-Хауз», собственной тюрьме гестапо, и о деятельности Рудольфа Дильса, которому подчинялась политическая полиция. А также о выдающемся криминалисте Артуре Нёбе, который, будучи вызван в тайную государственную полицию и увидев, что там творится, «пережил внутренний переворот». «В то время в августе 1933 года Нёбе получил от подсудимого Геринга задание убить Грегора Штрассера […] в “автомобильной катастрофе” или на охоте», – продолжал Гизевиус. Когда же адвокат Фрика попросил его вкратце описать обстановку, которая предшествовала «так называемому путчу Рёма», Гизевиус ответил: «Никогда не было путча Рёма. 30 июня 1934 года был лишь путч Геринга и Гиммлера». И осветил эту мрачную главу.

А тем временем на правом конце скамьи подсудимых Геринг дергал ногами, что-то шептал и делал протестующие жесты. Гизевиус же внезапно начал рассказывать о ссоре адвокатов Геринга и Шахта, произошедшей до начала судебного заседания. Оказывается, доктор Штамер подошел в адвокатской комнате к доктору Диксу, защитнику Шахта, прервал разговор последнего с Гизевиусом и объявил, что Герингу безразлично, будет или не будет Гизевиус предъявлять какие-либо обвинения ему самому. Геринг озабочен другим: совсем недавно в Нюрнбергской тюрьме умер бывший германский военный министр Бломберг, и из уважения к памяти старого солдата очень не хотелось бы, чтобы перед общественным мнением раскрылась одна весьма неприятная страница его жизни. Геринг верит в порядочность Шахта и его адвоката и надеется, что они не будут использовать в этих целях свидетеля Гизевиуса. В противном случае Геринг выложит все о Шахте: он знает о нем многое такое, что ему было бы неприятно услышать в суде. «По сути, – повышая голос, продолжает Гизевиус, – все это связано не с женитьбой фон Бломберга, а с той ролью, которую сыграл в ней подсудимый Геринг. Мне прекрасно известно, почему Геринг не хочет, чтобы я говорил об этом деле. Считаю, что это был его самый недостойный поступок. И что он прячется за фасад рыцарства, утверждая, что хочет просто защитить память покойного. Но на самом деле он хочет помешать мне дать показания по очень важному делу. А именно по делу Фрика».