Действительно, допрос Шахта обвинителем Джексоном в течение двух следующих дней позволил установить, что этот великий противник нацизма до ухода из Министерства экономики внес очень большой вклад в программу перевооружения германской армии. Что, получив золотой значок НСДАП с изображением свастики, он сказал, что это «величайшая честь, которая может быть оказана Третьей империей», и одевал этот значок в официальных случаях. Что с 1937 по 1942 год он ежегодно вносил в фонд нацистской партии тысячу рейхсмарок. Что он произнес торжественную речь по случаю дня рождения фюрера 21 апреля 1937 года[723]. И что он был инициатором некоторых антисемитских мероприятий, о которых «забыл» упомянуть в своих показаниях[724].

Выслушав все это, Геринг расхохотался. Но его веселость испарилась на следующий день: 3 мая утром обвинитель Джексон зачитал большой отрывок из протокола предварительного допроса Шахта, который провел пять месяцев назад майор Тили. Тогда Шахт сказал: «Я никогда не выполнял приказы Геринга и никогда не стал бы этого делать, потому что он полный профан в вопросах экономики. […] Я не мог не считать его существом, лишенным всякой морали, и преступником. Хотя он обладал некоторой веселостью характера, которую использовал с выгодой для себя, чтобы повысить свою популярность, он самый эгоцентричный человек, какого только можно представить. Приход к политической власти был для него лишь средством достижения личного обогащения и жизни в роскоши. Успехи других вызывали у него зависть, его жадность не имела границ. Его страсть к драгоценностям, золоту и предметам роскоши была невероятной. Он не знал чувства товарищества. У него были только полезные ему приятели. […] Геринг не обладал никакими знаниями в тех областях, в каких член правительства должен разбираться. Он совсем не разбирался в экономике. Для исполнения всех связанных с экономикой полномочий, которыми Гитлер наделил его осенью 1936 года, он не имел ни малейших познаний, хотя и сумел создать огромный административный аппарат и злоупотреблял своим положением верховного руководителя экономикой».

Это был весьма точный портрет высокопоставленного дилетанта, каким и был Геринг. Но еще более ощутимый удар горделивому сибариту предстояло испытать чуть позже, когда он услышал следующие слова Шахта: «Он выглядел настолько театрально, что его можно было сравнить разве что с Нероном. Одна женщина, приглашенная на чай его второй женой, рассказала, что он вышел к ним в одеяниях, напоминавших римскую тогу, в сандалиях, украшенных драгоценными камнями, с множеством перстней с бриллиантами на пальцах, весь увешанный драгоценностями, да еще и с накрашенным лицом и помадой на губах».

В зале раздался хохот, а Геринг заерзал на скамье и проворчал: «Это не то место, где стоит говорить о подобных вещах. […] Не понимаю, зачем они все это оглашают… Это могло бы подождать!» Между тем допрос продолжился, и около полудня Шахт сделал важное признание.

«Шахт: В 1938 году я еще не думал о том, чтобы устранить Гитлера. Но сознаюсь, что затем сказал, что, если по-другому не получается, придется его убить.

Джексон: Вы имели в виду “мне придется его убить” или кто-то другой должен был его убить?

Шахт: Если бы мне представился случай, я убил бы его собственноручно».

При этих словах Геринг выпрямил спину, бросил на Шахта убийственный взгляд, потом схватился руками за голову. Геринг был явно сражен этим признанием в заговоре против фюрера и не услышал продолжение, которое несколько смутило обвинителя.

«Джексон: Хорошо, но какими бы ни были ваши действия, о них никто ничего не знал, поэтому в иностранных досье во Франции, которые, по вашим словам, были тщательно изучены гестапо, не нашлось отражения этих действий, не так ли?

Шахт: Да, я не мог объявить об этом в газетах заранее». Вечером того дня капитан Гилберт пришел в камеру к Герингу, желая оценить действие произведенных днем залпов. «Геринг пожаловался на мигрень, – вспоминал психолог, – попросил через меня у немецкого врача таблетки. Он выглядел рассеянным и убитым, причиной мигрени явно был Шахт. “Вот болван! Он, видно, надеется спасти свою шкуру, оговорив меня, – но вы же видели, куда это его завело! Что я делаю в своем доме, никого, кроме меня, не касается. Не думал, что такой умный человек оказался настолько глуп, чтобы до такого опуститься. Кстати, я никогда не крашу губы…”».

Однако какими бы тяжелыми ни были депрессия и головная боль, ум этого человека продолжал работать. «Подумав хорошенько, – писал дальше Гилберт, – он решил, что свидетельства Шахта и Гизевиуса дают ему прекрасную возможность создать новую легенду об ударе ножом в спину для объяснения войны и поражения: “Теперь я понимаю, почему поляки так вызывающе отнеслись к нашим требованиям в 1939 году. Эти предатели сказали им, что если они будут сопротивляться, в Германии произойдет революция. Если бы их не подбадривали, мы, возможно, смогли бы решить это дело мирно между собой, и тогда войны не было бы”. Сдвинув брови и расширив ноздри, он с презрением высказался по поводу планов Шахта устранить Гитлера и предотвратить войну и сказал, что лучше было бы умереть, чем способствовать поражению собственной страны. Мы беседовали еще некоторое время, но Геринг упорно уходил от разговора о скандалах, связанных с фон Бломбергом и фон Фриком, а также с его попыткой оказать давление на свидетеля Гизевиуса».

Между тем Геринг, огорченный накапливавшимися откровениями о его проделках в прошлом и нынешних интригах, начал ради развлечения интересоваться событиями в мире. Особенно его привлекали новости, касавшиеся усиления напряженности между Востоком и Западом. Одиннадцатого мая он сказал молодому адвокату Вернеру Броссу: «Либо западные державы постараются объединить экономику трех зон оккупации и создать для населения терпимые условия жизни, либо массы посчитают коммунизм наименьшим злом, и тогда останется только один выход: создание немецкой социалистической республики. […] Война против Советского Союза станет неизбежной, если западные державы попытаются объединить три зоны оккупации и создать буферное государство для сдерживания СССР. В этом случае им понадобится достаточно сильная личность, которая сможет объединить вокруг себя всех немцев. И тогда они вспомнят обо мне! Но меня, к несчастью, уже не будет на этом свете…» Так, несмотря на все, что произошло, Геринг все еще продолжал считать себя мессией!

Однако «обвиняемый № 1» даже не подозревал о глухих противоречиях, которые разделили людей, призванных судить его и охранять[725]. Но из новостей о том, что сопровождало работу трибунала, по крайней мере одна, С ноября 1945 года внутренние разногласия в суде относительно свидетелей вынудили уехать генерала Донована, помощника которая до него дошла, заставила Геринга сильно задуматься: тридцать два аккредитованных в Нюрнберге американских журналиста периодически делали прогнозы относительно приговора, который будет вынесен каждому из подсудимых, и 12 мая Вернер Бросс сообщил Герингу последние результаты: тридцать два человека из тридцати двух предсказали, что Геринг будет признан виновным и что его приговорят к смертной казни… «Я сообщил об этом Герингу по его просьбе, – вспоминал Бросс, – после чего он принялся настойчиво расспрашивать меня о результатах прогнозов относительно других обвиняемых, но я не смог ответить ему точно. В конце концов он сказал мне хмуро, что лучше бы он пустил себе пулю в лоб в августе 1945 года. Потому что все, что он тут делает, не имеет никакого смысла».