— Да там, напротив.

— Что же напротив?

— Да Инженерный замок.

— Ну, так что же? — спросил несколько успокоившийся Горемыкин.

— А то, что если бы то, что совершилось в этом замке 11 марта 1801 года (убийство императора Павла), было отложено на 12 марта, то оно вовсе бы не совершилось, ибо в это время у петербургской заставы был уже выписанный императором Павлом Аракчеев, и он сумел бы разрушить планы заговорщиков. Точно то же и с Государственной думой. Сегодня, допустим, ее еще можно разогнать. Возможно ли это будет через неделю — неизвестно.

— Вы правы, — сказал еще не успевший впасть в свое невозмутимое спокойствие Горемыкин.

Я, конечно, не могу приписывать ни моему посещению, ни тем более моим словам дальнейших действий Горемыкина. Поступки свои он тщательно обдумывал вполне самостоятельно, и я не встречал человека, столь мало поддающегося чужим влияниям, а тем более высказываемым при нем соображениям. Трудно приходя к каким-либо сколько-нибудь верным решениям, он, решившись на какой-либо шаг, как я уже упоминал, с неизменной твердостью шел к его осуществлению. На другой же день вечером состоялось облеченное в письменную форму постановление Совета министров о роспуске Государственной думы, а на третий день днем Горемыкин отправился с журналом Совета в Петергоф к царю.

Знавший об этом Совет министров почти (за исключением Столыпина) в полном сборе ожидал его возвращения на квартире у Горемыкина. Часов около 8 дня наконец вернулся Горемыкин. Вошел он в комнату, где собрались министры, с наречито веселым видом и цитируя слова из писем г-жи Севинье к ее дочери, в которых сказано: «Je vous le donne en cent, je vous le donne en mille vous n’avez pas idée de la nouvelle que je vous apporte? Je ne suis plus president du Conseil»[586]. Засим он сообщил, что указ о роспуске Государственной думы подписан, а председателем Совета назначен Столыпин, который остался еще во дворце, но вскоре приедет. Тем временем прибыл градоначальник Лауниц, который сообщил, что никаких беспорядков по поводу роспуска не ожидает, что все меры приняты (в Петербург были введены из лагерного сбора некоторые гвардейские кавалерийские части), и что он просит лишь тех министров, которые живут на частных квартирах, дня облегчения работы полиции переехать в казенные здания. Таких было несколько, в том числе Стишинский. Приехал засим Столыпин, но ничего нового не передал — и министры вскоре разъехались.

Произошло же между тем следующее.

Как выяснилось впоследствии, Горемыкин дважды докладывал государю о необходимости роспуска Государственной думы и дважды получил на это согласие Николая II, а затем, когда во исполнение сего представил царю указ о роспуске, он отказывался от своего первоначального решения. Отправляясь 8 июля в Петергоф, Горемыкин твердо решил добиться окончательного согласия царя на эту меру. Ввиду этого он захватил с собою самый указ о роспуске Государственной думы и, кроме того, прошение об увольнении от должности, которое он хотел представить царю в случае несогласия Николая II на предлагаемую Советом министров меру.

Приехав в Петергоф, а быть может, по пути туда ему стало известно (как, не знаю), что вопрос о его уходе и замене Столыпиным уже решен, причем Столыпин уже выписан с этой целью в Петергоф.

В Петергофе его ожидал, однако, новый сюрприз. Его там встретил министр двора Фредерикс и принялся убеждать пойти в Государственную Думу и высказать ей порицание от имени государя. Горемыкин, разумеется, понимал всю нелепость подобного предложения и наотрез отказался от исполнения этой мысли. Направившись затем к государю, он увидел, что эту мысль уже успели — очевидно, тот же Фредерикс, действовавший, вероятно, по наущению Трепова, имевшего возможность влиять на Фредерикса через своего шурина Мосолова, управлявшего канцелярией министерства двора, — внушить и государю. Горемыкину не стоило труда разъяснить государю, что подобное обращение к представителям населения совершенно немыслимо, что неизбежным его результатом будет прямой конфликт между престолом и представителями населения. Вслед за этим согласился государь и на роспуск Государственной думы и тут же подписал указ об этом. Но этим Горемыкин не ограничился. Умный и тонкий, он понял, что вслед за этим неизбежно последует его увольнение и призыв на пост председателя Совета министров кого-либо с более либеральной репутацией. К этому времени у государя уже обнаружилась склонность к одновременному принятию двух мер несколько противоположного характера, так чтобы одна из них как бы смягчала другую. Предвидя все это, Горемыкин решил предупредить события, и как только государь подписал указ о роспуске думы, так он тотчас обратился с просьбой о своем увольнении от должности, причем тут же предложил назначить на свое место именно то лицо, на котором, как он знал, государь уже остановил свой выбор, т. е. Столыпина. Ход этот был очень ловкий, в особенности в том отношении, что он таким путем освобождал государя от необходимости самому сказать ему, что он решил заменить его другим лицом, что для государя было всегда чрезвычайно трудно. Позволительно, однако, думать, что происходило это не от природной доброты; государю, в сущности, было все равно, что испытывает при этом увольняемое лицо, но это нарушало его собственное душевное спокойствие, заставляло его напрягать свою волю, что ему всегда стоило больших усилий. Природная мягкость характера и слабоволие здесь сказывались вовсю. Государь тотчас согласился на просьбу Горемыкина, причем одобрил и выбор предложенного Горемыкиным заместителя.

Выйдя вслед за этим из кабинета государя, Горемыкин был встречен Треповым, тревожно спросившим его, на что решился государь. Горемыкин, указывая на свой портфель, ответил кратко:

— Указ о роспуске, подписанный государем, здесь.

— Это ужасно! — воскликнул Трепов. — Завтра к нам сюда придет весь Петербург.

— Кто придет, тот назад не уйдет! — отчеканно ответил спокойно Горемыкин, но, конечно, намотал себе на ус слова Трепова. Они привели его к убеждению, что на государя будут направлены все усилия, что добиться отмены принятого им решения, пока оно еще не опубликовано. Против такого оборота дела Горемыкин принял все меры. Тотчас после окончания заседания Совета министров он отпустил всех состоящих при нем чиновников, в том числе и жандармского офицера, который даже не сразу согласился оставить помещение, занятое Горемыкиным, говоря, что его обязанность следить неотлучно за безопасностью председателя Совета министров. Затем Горемыкин заявил своим домашним, что он устал, и немедленно лег спать, приказав строго-настрого не будить его ни по какому поводу. Однако и этим он не ограничился; он запер на ключ не только свою спальню, но и комнату, ей предшествующую, чтобы и