Солнце уже опадало на голубоватые вершины гор, дрожащих в далёком мареве, когда отец сказал:

– Надо возвращаться. Не найдём, однако. Сын посмотрел с недоверием.

– А он, что ли, правда, летал? Тот паровоз.

– Летал, сынок. Летал как сокол. Мальчик задумался, глядя на небо.

– Так, может быть, он улетел?

– Да ну… – Отец в недоумении тоже на небо уставился. – Хотя, кто его знает! Он же всё-таки волшебный поезд был.

– Поезд-невидимка? Да? – уточнил парнишка. – Так мы его просто не видим. Он, может, вот тут лежит, а мы не видим.

– И такое может быть, – согласился отец, поднимая парус над лодкой, прогревшейся под солнцем.

Кузнецу и в голову не могло прийти, что береговая поляна, куда приземлился волшебный поезде, рыхловатая почва поляны давно осыпалась – под тяжестью поезда и под воздействием неутомимых волн, точивших камни. Это хорошо ещё, что поезд-невидимка пролежал какое-то время; Кузнецарь успел на лодке вывезти всё, что только можно; так у них появились вилки, ложки, поварёшки и всякая другая мелочь, позарез необходимая в хозяйстве; так у него на кузне появилась куча металла, который он позднее переплавил на разные полезные изделия. В общем, поезд ему сослужил хорошую службу – на ноги помог подняться на диком острове. Ну, а позднее, в один прекрасный день – а вернее, ночью, при большой луне, когда бурлил прилив – громада железнодорожного состава зашевелилась, тарахтя буферами и сцепками; колёса провернулись в траве и в корнях деревьев, и поезд потихоньку поехал в свой последний путь. У песчаного берега – метрах в десяти от того места, где лежал состав – под водой начинался глубокий отвесный обрыв. Поезд, грохоча и стеная железом, перевалился с боку на бок – вслед за кусками обвалившейся земли – перекувыркнулся раза два и шумно ухнул в воду, чуть не до луны вздымая брызги, переполошив колонию чаек, береговое зверьё, чутко спавшее в норах, перепугав косяки глубоководных рыб. Ударившись о тёмный скальный грунт под водой, железнодорожный состав поднял чертову тучу ила, песка и водорослей, заставляя всё живое разбежаться в панике. И лунный свет как будто испугался – вынырнул из водяной пучины и закружился волчками, снегом завьюжил на мутной поверхности, где закачался десяток жирных рыбин, оглушенных, будто взрывом динамита, перевернувшихся белыми брюхами кверху и оттого похожих на беремя берёзовых дров, рассыпанных по воде.

4

Научившись летать, мальчик стал думать о Родине своих родителей, Родине, которую звали Россия. А ещё эту Родину звали – Отечество. Эти думы – светлые, высокие – отец посеял в голове парнишки. Он часто детям на ночь сказки рассказывал, потом перешёл на былины, легенды и притчи, которые имели одну и ту же тему: «Родина не там, где сытнее и теплее – родина там, где Россия!»

Вечная теплынь, говорил отец, надоедает. Здешняя природа и зимой и летом – одним и тем же цветом. То ли дело – в России! Зима так зима – торжественная поступь краснощёкого Деда-Мороза и юной, задорной Снегурочки. Какое это счастье, ребятишки, – глазами окунуться, душой ополоснуться в белизне нашей русской бескрайней равнины! Какая благодать войти в леса, цветущие обильным черёмуховым снегом, задумчиво притихшие настолько, что упадёт снежинка за версту – запоёт комариком под ухом. И леса, и горы, и долины – каждую хвоинку, каждую былинку – обштопала да обвязала метель-белошвейка. Тихо-тихо. Но вдруг да засмеётся, да захохочет где-то колокольчик под дугой – тройка помчалась по снегу, сани скрипят и протяжно поют серебром полозьев по дороге. На площадях по городам и сёлам нарядные ёлки стоят, мерцая звёздами, шарами, увешанные пряниками, картонными зайцами, рыбами. Ледяные крепости, дворцы стоят на площадях. Ледяные медведи и лешие. И детвора катается на горках ледяных, словно бы отлитых из голубовато-лазурного хрусталя. И детвора, и взрослые коньками там и тут на реках, на прудах и на озёрах расписывают лёд, местами такой прозрачный, что ты вдруг себя ощущаешь стремительным и лёгким небожителем, танцующим в небесах.

– А что такое лёд? – интересовались ребятишки.

Отец глядел на них, как баран на новые ворота. Головой качал.

– Никогда бы не подумал, что не смогу объяснить эти три обыкновенных буквы: лёд. Хотя… – Он ободрился. – Вы же пробовали мёд? Ну, вот. Лёд – это мёд, только каменный, зубы сломаешь. А есть ещё мороженое.

– А это что такое, пап?

– Морковку пробовал? Ну, вот. Только слаще и насквозь промёрзла.

– А как это – промёрзла?

– Холодрыга потому что! – И отец начинал уже не хвалить, а вроде как наоборот, поругивать те края, где мёд превращается в лёд и где морковка называется мороженое. – Нет, конечно, не всё там прекрасно, как только в сказке можно расписать. Конечно, холода в стране России кусаются. Собачий холод по три-четыре месяца гуляет по дворам, по улицам, по лесам, полям. Только что ни говори, а ведь именно холод – как это ни странно – именно холод позволяет нам оценить всю прелесть домашнего уюта, где золотом пылает родименькая печь. Именно холод даёт нам возможность оценить всё очарование вешнего тепла, когда оно несмело шагает по Руси, похрустывая прелыми снегами, покуривая первыми туманами в распадках и логах.

Вдохновляясь, отец начинал как-то так говорить, что губы его золотились, и мамка называла его – Златоуст.

5

Ожидание весны – вот чудо из чудес на русских землях. Вся душа в тебе дрожит, как струночка, от холода дрожит и от нетерпения – ждёт, дождаться не может вешнего денька, щедрого на солнечную ласку, на перепляску весёлых капелей. После того, как на Сретенье повстречаются Зима с Весною – по новому стилю это происходит в начале февраля – вся природа словно бы вздыхает с облегчением: перезимовали, слава богу. И воздыхание это – февральские ветра, день ото дня теплеющие, набирающие силу и задор. А там, глядишь, и синий март открыл свои глаза в полнебосвода – смотрят на тебя, чаруя, вселяя в сердце нежность и любовь и чувство новизны всей этой жизни, которая не может усидеть на месте. С каждым утром в марте, если прислушаться, жаворонок в поле журчит животворящим ручейком, капельки которого звенят у Чайковского в его бессмертных блистательных «Временах». А ручеёк настоящий, затаившийся под снегом, всё громе и громче начинает настраивать волшебную флейту, хорошо известную не только Моцарту, но и всякому другому, кто душой не глух. И вырастает под окнами хрустальный частокол вверх головой – сосульки; день ото дня всё звонче звенит капель, словно бы скачет туда, где апрель. И всё выше, выше солнце над миром поднимается. И вот уже взялось оно так припекать, так прижигать, что слезки на колёсках – от восторга! – по щекам покатились. И уже невозможно в избе усидеть, уже тебе охота куда-нибудь сбежать – в леса и горы, в степи. И, забывая лютые деньки, ты начинаешь веселеть и твёрдо думать, как хорошо, однако, жить на белом свете – особенно в России хорошо, потому что здесь и только здесь воочию так ярко можно видеть обновление природы. Как царственно, как величаво выходит она из сугробов, точно из белых платьев – бросает их, изношенные, в серых пятнах и даже в прорехах. И начинает матушка-природа новые наряды примерять – цветистое, душистое убранство. Да разве забудешь когда этот юный ликующий цвет, этот кровь будоражащий дух – русский дух великой и всепобеждающей весны. Эти звонкие утренники, полные сырых туманов, ленивой опарой текущих по логам и распадкам. Это сонное солнце, ещё только едва-едва процарапавшее глаза где-то в таёжных крепях, в гранитных синеватых кручах. Солнце ещё медлит, с боку на бок переворачивается, последнюю минуточку хочет прихватить – чуток понежиться, не отпуская от себя золотое остриё луча, пока ещё не греющего землю, бояркиной иголкой не колющего глаз. Многие помнят, наверно, в жизни своей такое весеннее утро – цвести ему и пахнуть в нашей памяти до скончания нашего срока земного.