— спросил он ласково.

— Мыслю, отче.

— О чем, возлюбленный сын мой?

— О лютости дней, до коих довелось дожить, государь, — покачал головой князь.

— Понимаю, сыне. Взрастил ты детей на греческой да латинской грамматике, на повестях минувших времен, теперь же — воззвал ко мне.

— Я не звал тебя, государь.

— И все-таки я услышал твой зов. Потому и явился.

— То был только сон, вознесшийся к небесному царству, государь. Меня преследуют беспощадные видения. Гляжу я на дочерей своих Марию и Смарагду, и пронизывают меня лучи радости, но и стрелы страха. Гляжу на сынов, все более статных и сильных, и сердце наливается гордостью, но и тревогой. Выходя с ними на прогулку и встречая княжеских сыновей, я вижу, как те кланяются. Не мне, но моим княжнам. Относительно сыновей уверен: они не спускают глаз с московских красавиц. Все это — от природы и осуждению не подлежит. Но если падет тень на имя мое, если унижен будет род мой, кто тогда обратит взгляд на моих детей?

Константин-воевода вздохнул:

— Не в этом только дело, сынок.

— Истинно так, государь, не только в этом. Надо мною повис бич забот и демон гибели. Перст судьбы не указывает в тумане будущего ничего доброго. А что может быть хуже на свете, как жить в непрестанном страхе смерти? Так что я не звал тебя, отче, чтобы, как в былые годы, вести беседу о греческих и римских царях, о великом Александре или Палеологах, ни чтобы толковать священные книги на языке земли нашей, ни для возвышающего душу чтения сладостных проповедей блаженного Иоанна Златоуста. Не скажу ничего и о кознях убогих разумом и нечистых глаголом моих врагов. Я призвал тебя из вечности, чая получить от тебя росток просветления.

— Тогда скажу тебе, возлюбленный сыне, — прошептал старец, — не казни себя напрасно. Ведь в головах таких, как я, людей, выдержавших не единую бурю, гнездится зрелый разум; советуясь с нами, совершаешь меньше ошибок. Пока на дворе лето и тепло, и солнышко светит ласково, и ветер приносит свежесть, мы беспечно и вволю нежимся под тенью ветвистого дерева. Когда же нагрянут зимние холода, приходится колоть дрова и топить печь, приходится надевать шубу потеплее...

Дмитрий Кантемир улыбнулся:

— В прежние годы, государь, ты иначе меня поучал: огонь от воды и день от ночи-де отличит и слепец.

— Разумею, сыне, какой черт щекочет тебя рожками. Скажи прямо, чего тебе надобно?

— В годы твоего княжения, государь, ты не был мужем слабым и в грамоте несведущим.

— Не могу этого сказать.

— Надобно, государь. Иной ты мне не в помощь. Иной ты меня губишь. Жизнь улыбалась тебе в те годы, но яды зависти и злой дух вражды отравляли ее и наполняли горечью. И ты, государь, поднял булаву и с мужеством ударил по неправде.

— И этого, возлюбленный сын, не могу сказать.

— Придется сказать, княже, отставив ненужное смятение. Ибо я должен стать выше моих недругов. Мне нужно, чтобы прочие кланялись мне униженно или хотя бы с уважением, оказывали мне почет. Для этого мне нужно опереться о крепкие плечи твоего высочества.

— Побойся бога, сын мой.

— Бог простит, ибо его исправляю ошибку, — с внезапным ожесточением бросил князь Дмитрий. — Мирона Костина, логофета, и его брата, Величко ты, государь, казнил, ибо затаили измену и вины их раскрылись. И не были на следующую ночь твоим высочеством со слезами сказаны слова: «Каюсь, сын мой, о содеянном второпях и необдуманно. Прими ж поучение: не слушай никогда льстивых наговоров бояр с их змеиными языками». Ты, государь, устранил этих людей, проявив силу и решимость, то есть свойства, впитавшиеся в кровь рода нашего еще с неустрашимого Тимура, великого Хромца[95].

— Это ты хочешь сказать людям в твоих книгах?

— Это, государь отец.

— И тебе поверят?

— Должны поверить.

— Хорошо, сын мой. Тогда знай правду. Это я, по наговору Ильи Цыферку, прозванного Коровожаром, повелел взять Величко, по наговору же чашниковой родни, в чьи руки отдал ключи страны, велел казнить и Величко, и Костина. И после по справедливости каялся, ибо оба были мне преданны.

Дмитрий Кантемир дерзновенно прервал речь отца.

— Разве не ведаешь ты, государь, что мудрому советнику к лицу покаяние? Перед тем как его обезглавили, Мирон Костин упросил Макария-постельника и приставов-армашей погодить с казнью, чтобы он мог написать письмо...

— Никакого письма не было, — возразил старший Кантемир.

— Было, государь. Следи внимательно, прошу тебя, за бороздою, проложенной моим пером:

«Когда услыхал Мирон подобное утверждение и увидел, что нет более ни места, ни повода для новых хитростей, он исповедался, получил прощение и святое причастие, потом попросил армашей дать ему перо и бумагу, чтобы написать письмо воеводе.

Получив же просимое, написал воеводе такое письмо:

«Многомилостивый и многотерпеливый государь, ведомо мне доподлинно, что не повелением твоим, но правым господним судом приведен я к сим последним мгновениям жизни. А потому молю, так как избавления от смерти получить не могу и недостоин, смилуйся хотя бы над грезами души моей, в коей я столько времени грешил супротив твоего высочества, и не требуй к ответу за эти мои грехи в жизни нашей грядущей, перед господним судом; если же призовешь ты меня к ответу, погибну на веки вечные также и душою. Знай же, государь, что сын мой Петрашку и другие сыны мои не ведают ничего об измене, и будь к ним милостив, как к невинным».

Потом Мирон, будучи казнен, был положен в ту же могилу, что и его жена. Величко же выдали на третий день жене его для погребения.

Такой была кончина этих двух братьев, чьи измены шесть лет выносил господарь в его долготерпеливом великодушии, они же все те годы насмехались над милосердием его...»

Подняв глаза, Кантемир спросил:

— Не так ли все было, государь?

Однако образ Константина-воеводы исчез.

4

«Его светлейшему высочеству Дмитрию Кантемиру-воеводе от Иона Некулче, письмо с пожеланием здравия.

Узнай, государь, что ко мне, рабу твоему, прибыли верные люди из Молдавии, всеблагостного нашего улья, и я не медля сообщаю твоему высочеству все, что удалось мне проведать. Как поднялся и сразился