добыл-де венец благодаря грязным интригам, о коих и говорить-то стыдно. Сам же он-де предал своих турецких господ, будучи в душе подлецом, движимый лишь любовью к богатству и славе. Точно так же Кантемир может-де, в подходящее время, изменить России и ославить ее в клеветнических пасквилях. И потом, добавляет Фома Кантакузин, если сей Кантемир ненавистен собственному племени, как он может быть мил русским? Если собственная земля не могла вынести его злых деяний, как терпите их вы?

Сведения капитана Георгицэ подтверждали друзья князя из Москвы, Петербурга, даже из Молдавии.

Почему, полагаете вы, знатные люди России и Европы, — говорил далее Фома, — что на престол Молдавии, когда она будет освобождена, воссесть должен непременно Кантемир? Почему не кто-либо из рода Кантакузинов или Бранкованов? Разве они менее ненавидят турок? Разве их сердца не обливаются кровью за эту землю и этот народ?..

Мог ли теперь Кантемир по-прежнему оставаться в тени, оберегая свой покой и незаметную пока для мира работу мысли? Чтобы собственные дети когда-нибудь прокляли его за то, что он оторвал их от родины, разбросал по свету и оставил без надежды на лучшее будущее? Дабы российская и европейская знать злословила о нем, а потомство принимало на веру самые нелепые измышления его врагов?

Если он по-прежнему не будет ничего предпринимать, случится, как гласит поговорка: скрип колес заглушит речи возниц. Злые басни неблагожелателей люди станут принимать за истину.

Весной Кантемир окончил «Описание Молдавии». Требовался еще царский приказ, чтобы ее напечатали. Выстраивались в строчки буквы на последних страницах «Истории возвышения и упадка Оттоманской империи». По-прежнему не давала покоя мысль — создать фундаментальный труд, в котором была бы отражена история молдавского и румынского народов с начала начал до его собственного времени; «История Молдо-Влахии», страница за страмицей, начала уже складываться... Теперь обстоятельства требовали приступить к еще одному сочинению. Следовало доказать, пользуясь вескими доводами, что не от бедных крестьян из Фалчинского уезда происходит род Кантемиров, но от потомства завоевателя Азии Тамерлана, что отец его Константин Кантемир был храбрым господарем, железной рукой правившим кознелюбивыми боярами, что жизнь отца была всецело посвящена делу освобождения Молдавии от осман.

Победа над злокозненным лукавством дается лишь ценой еще большего лукавства.

Так на столе князя появилась страница с новым заглавием: «Жизнь Константина Кантемира, прозванного Старым, господаря Молдавии».

Тем временем царь Петр, соединившись с английским и датским флотами, начал новый поход против шведов. Дмитрий Кантемир внимательно следил за предприятиями Петра Алексеевича, как и за делами других государей мира. Иоганн Воккеродт, вместе с другими известиями, сообщил ему в письме, что австрийский император Карл VI отклонил предложение России оказать поддержку в войне с турками, говоря, что собственные силы его достаточно велики и он не страшится никаких султанов и визирей. В самом начале осени стало также известно, что царь собирается предпринять путешествие в Голландию и другие страны Европы. Не было сомнения, что Петр Алексеевич намерен повести с европейскими властителями переговоры о совместной борьбе как против шведов, так и против турок. Эта новость особенно взволновала Кантемира. Ему ведь было бы полезно сопровождать царя, участвовать в высоких встречах, завязать новые узы приятельства и союза. Кантемир написал царю из Соломина письмо с просьбой взять его в свою дорожную свиту. «И это — по трем причинам, — писал князь. — Во-первых, потому, что целых два года не лицезрел я светлейший монарший лик вашего величества и от всего сердца стремлюсь усладить себя сим в моих горестях; во-вторых, ибо хотел бы сообщить нечто вашему величеству, чего нынешние времена требуют; в-третьих, ибо имею большое желание посетить оные страны».

Однако вскоре царь выехал в Голландию; просьбы молдавского князя остались непрочитанными среди других бумаг в сенате.

— «Почему он отказал?» — спрашивал себя Кантемир с удивлением и тревогой. Может быть, до царских ушей дошли измышления недоброжелателей и Петр в них поверил? Что бы ни случилось в Петербурге, Кантемир чувствовал себя худо. Земля ускользала из-под ног. Казалось, все его преследуют, все чернят. Кантемир почувствовал себя более одиноким и чужим, чем когда-либо. Фортуна повернулась лицом к его врагам, и они уж не замедлят вырыть для него яму поглубже. Князь начал подозревать даже Петра Толстого и Феофана Прокоповича, даже Иоганна Воккеродта, Савву Рагузинского и Бориса Шереметева.

Однажды друг Кантемира Федор Поликарпов привел к нему молодого человека, звавшегося Иваном Ильинским. Это был юноша с непринужденными манерами, с ясным взглядом и приятной речью. Родился он в Ярославской губернии, учился в Московской духовной семинарии. Хорошо усвоив латынь и греческий, он знал также молдавский язык. Молодой человек надеялся поступить к Кантемиру иа службу, чтобы помогать ему по мере способностей в работе, получать скромное жалованье и увеличить свои познания.

Кантемир согласился принять юношу. Но опасения и подозрения при этом охватили его еще сильнее. Не подкуплен ли этот Ильинский хитрыми петербургскими сенаторами, дабы за ним шпионить? Не поселится ли в доме ласковый дьяволенок, чтобы в одну прекрасную ночь перерезать ему горло?

Едва князь переступал, однако, порог своего кабинета и окунал перо в чернила, черные мысли немедля отступали в глубокие тайники души. Их место занимало безмерное упорство. Перо — непревзойденное оружие; хотя оно покамест у него — единственное, с такой защитой врагам князя нелегко будет его одолеть.

3

Дмитрий Кантемир сжал кулаками виски. Белая бумага перед ним смеялась дразняще, словно одалиска, старающаяся расшевелить своего возлюбленного. Одинокий солнечный луч, словно из глубины веков, пробился сквозь тучи пасмурного дня, сквозь листву каштана, росшего у стены дома, сквозь затуманенное стекло. Пронизал полумрак в комнате, словно нежданная мысль, прошелся по столу, скользнув до книжных полок, и замер, отдыхая, погрузив в неподвижность темные углы кабинета. Но тут же гордо взметнулся, коснулся золотым клювом изображения молдавского господаря, выезжающего из Ясс и попирающего обломки чужеземного ига; потом весело взыграл и погас. Недолгой была его жизнь. Мачная власть облачной толщи одолела ясную силу луча и поглотила его. Но он успел исполнить предначертанное, осветив, хоть и ненадолго, пространства, и мгновение его жизни не было напрасным.

Кантемир вздрогнул. На его плечо легла рука. То была знакомая рука, легкая и добрая. Повернувшись, князь увидел своего старого родителя. Константин Кантемир-воевода, в блестящей куке и драгоценном кафтане, с густой бородой и вздернутыми бровями стоял перед ним, с сочувствием глядя на сына.

— Все мыслишь, мой мальчик?