Домой он вернулся поздно. Встречали всей семьёй, с цветами. Ксаночка, которой было тогда пять лет, тоже встречала и сказала: «Дедуленька, я поздравляю тебя. Желаю тебе счастья и хорошо кушать кашу». Михаил Сергеевич засмеялся и спросил: «А ты тоже будешь со мной её есть?» «Нет! Мышцы устали её жевать». «А ведь надо, — сказал, смеясь, Михаил Сергеевич, — я не люблю её, кашу, но, понимаешь ли, ем — надо».

Мы, взрослые, поздравляли Михаила Сергеевича, были счастливы, горды за него и уверены в нём.

Но, конечно, в тот вечер ни дети, ни я реально не представляли ноши, которую он взял, принял на себя. Не представляли и сотой доли того, что же будет означать в действительности его «новая работа» и что ждёт Михаила Сергеевича и всю нашу семью в будущем.

В начале 1991 года Раиса Максимовна говорила писателю Г. Пряхину:

— Что будет именно так, как сегодня, мы, конечно, не знали. Но скажите: сегодня вам не приходит в голову мысль — а что бы означало для страны, народа, если бы тогда, в 85-м году, пришёл бы некто, вполне достойный своих предшественников, причём пришёл бы опять эдак лет на пятнадцать? А? Чем бы это кончилось? О какой ситуации в стране мы говорили бы сегодня? — если б вообще говорили. К чему бы это привело страну? Шесть лет назад мы прежде всего думали об этом. Поэтому Михаил Сергеевич и принял такое решение.

Сегодня нам, обременённым печальным опытом перестроечных лет, остаётся лишь горько усмехнуться и воскликнуть: лучше бы он его не принимал! Не по Сеньке оказалась шапка. Более проникновенно и с болью за страну описал эти события Евгений Чазов.

Е. Чазов:

— Черненко постепенно угасал и проводил большую часть времени в больнице. Неопределённость положения я всегда чувствовал по резкому снижению «телефонной активности». Периодически звонил Горбачёв. Я знал о его сложных отношениях с Черненко и всегда удивлялся неформальным просьбам сделать всё для его спасения и поддержания здоровья. Я не оставлял у Горбачёва иллюзий, сообщая, что, по мнению всех специалистов, речь может идти о нескольких, а может быть и меньше, месяцах жизни Генерального секретаря ЦК КПСС.

Тихонов, ещё недавно возмущавшийся, по его словам, нашим спокойствием в данной ситуации, Громыко, Чебриков и другие члены Политбюро перестали интересоваться, что же происходит с Черненко. Единственный из Политбюро, кто проявлял активность, был Гришин, руководитель партийной организации Москвы, практически глава руководства столицы. Мне трудно судить о причинах этой активности, стремлении Гришина подчеркнуть свою близость к Черненко. Особенно она проявилась в период подготовки к выборам в Верховный Совет, которые состоялись в начале марта.

10 марта наступила развязка. Последние дни перед этим Черненко находился в сумеречном состоянии, и мы понимали, что это — конец. Сердце остановилось под вечер. Помню, что уже темнело, когда я позвонил Горбачёву на дачу, так как это был выходной день, и сообщил о смерти Черненко. Он был готов к такому исходу и лишь попросил вечером приехать в Кремль на заседание Политбюро, чтобы рассказать о случившемся.

Был поздний вечер, когда я поднимался на третий этаж известного здания в Кремле, где размещался Совет Министров СССР. Просто ли в четвёртый раз, если считать смещённого Хрущёва, докладывать о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС? Каждая смерть для врача — это трагедия, а здесь ещё и большая ответственность. Всё ли сделано, чиста ли твоя совесть, даже не перед современниками, а перед историей? И что бы ни говорили, каждый лидер — это эпоха в жизни страны, каждого из нас. Другое дело, какой жизни — хорошей или плохой. Да и по этому вопросу у каждого своё мнение.

Однако меня не покидало какое-то неосознанное чувство грусти и тревоги, связанное с прошлым, присущее, вероятно, всем стареющим людям. Я прекрасно понимал, что кончается большой этап в истории моей Родины, начавшийся ещё во времена Хрущёва, этап, когда на смену догмам и принципам периода Сталина пришёл период несбывшихся надежд. Их связывали с приходившими к власти лидерами — Хрущёвым, Брежневым, Андроповым. Может быть, только от Черненко ничего не ждали. Но надежды постепенно таяли, а в случае с Андроповым не успели даже приобрести реальных очертаний. Одновременно было тревожно: что-то принесёт будущее нашей великой стране. Сохранится ли стабильность или её начнут раздирать политические катаклизмы, связанные с борьбой за власть? Я был свидетелем такой борьбы и знал, что в ней используются любые принципы и методы, а народ, к которому громко апеллируют, чаще всего является разменной монетой в схватке за власть.

Охрана была, видимо, настолько удивлена моему сосредоточенному виду и появлению в столь неурочный час, что даже не проверила пропуск. На третьем этаже, в отсеке, где ещё при Брежневе был организован его кабинет и зал для заседаний Политбюро, было ещё пусто. Постепенно стали появляться члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Все уже, видимо, знали, что произошло, и сохраняли торжественно-траурное выражение на лицах. Но сквозь него иногда можно было уловить определённую растерянность и тревогу.

Чтобы не повторять каждому, кто подходил, о произошедших событиях, я зашёл в комнату рядом с приёмной, где обычно собирались приглашённые на заседание. Наконец все собрались, и дежурный попросил меня зайти в зал.

Заседание Политбюро вёл Горбачёв. По его просьбе я рассказал присутствующим о болезни Черненко, причинах смерти, хотя подавляющее большинство и без доклада знало всю суть. Кто-то, кажется Пономарёв, задал какой-то пустяковый вопрос, и на этом первая часть заседания, связанная со смертью Генерального секретаря ЦК КПСС, лидера страны, была закончена.

Когда я вышел из здания, меня поразила панорама совершенно пустой площади, на которой в ожидании своих хозяев в свете люминесцентных ламп застыли большие чёрные машины. Чем-то тревожным повеяло от всей картины Кремля в этот, по-своему исторический вечер.

Выезжая через Боровицкие ворота Кремля, я не думал в тот момент, что уезжаю из одной эпохи в другую, эпоху, которая началась с «перестройки». Шёл март 1985 года, перевернувший многое в жизни нашей планеты, в жизни моей страны, в жизни каждого из нас. Начался период, полный драматических и трагических событий. Но это — тема для другого разговора.

А. Коробейников:

— Поговорка «не по Сеньке шапка» имеет особый жизненный смысл. Давно замечено, что у каждого человека — свой потолок. К сожалению, не каждый хочет признаться в этом даже самому себе. О чём идёт речь? Прекрасный директор завода пересел в кресло председателя горсовета — и не потянул. В результате погубили и человека, и дело, которое он раньше делал лучше других. Отличный председатель колхоза становился никудышным первым секретарём райкома партии. Знаю по опыту, что многие отказывались от такого рода повышений, но партийные органы мало волновали личные мнения и судьбы людей. От них требовали выполнения долга.

М.С. Горбачёв как первый секретарь крайкома партии был, на мой взгляд, на своём месте: его природные корни, уровень знаний определяли масштаб его личности как одарённого, казавшегося незаменимым руководителя крупного региона. К этому выводу я пришёл не сразу. В первые годы нашей совместной работы считал его неотёсанной глыбой, из которой может родиться гигантский монумент, достойный великого дела. Ошибался? А может быть, и не ошибался, считаю, что у него были все возможности нарастить на свой мощный фундамент необходимый крупному лидеру интеллектуальный каркас. Почему же он этим не воспользовался? Причин достаточно, в том числе и такая примитивная, но вполне реальная: слишком много позволяла себе его супруга, считала, что всё знает, и этим «знанием», к сожалению, руководствовался покорный муж. Для лидера огромной страны этого было явно маловато.