– А чо, Костя? Усёк чево-то? В доме-то спокойно…

Последнее у Цупко прозвучало как-то неуверенно. Настрой главаря незаметно передавался и подручному.

– Да нет… Просто чево-то я растележился… Не, не пойду я к Гохе… Мож, завтра с утрянки погуторим, не знаю… А можа… и ну его на хрен, этого дохторишку! Всю добычу все равно не перехваташь. Так и подавиться недолго…

Ленков с облегчением выдохнул, сунул револьвер в карман штанов, выжидательно посмотрел на Филю.

– Эх-ма… – Тот тоже вздохнул. И засуетился: – Ладноть, Костя, как скажешь. Щас зайду, картуз заберу и отвалим подобру-поздорову…

– Эва! Да ты чево, как барыня упирашься?! – шагнул от калитки Бурдинский, подслушав весь предыдущий разговор. – Значитца, уже и мне не веришь? Уже и меня побоку?! – Он рванул ворот и без того расстёгнутой до последней пуговки косоворотки. Материя затрещала. – Ну, спасибо, Костя! Уважил! Это ты со мной, значит, так?! С каких это пор?!

Бурдинский разве что не орал.

– Никшни, дубина! – подступил к нему Ленков, тревожно оглядываясь. – Чево разорался, дурак!

– Да иди ты… Берешься ему помочь, а тут такие кренделя!

Бурдинский с обидой отвернулся. Обиду не играл. Он сейчас и в самом деле сильно обиделся на Костю. За долгое напряжённое ожидание. За все свои страхи. За то, что положил на кон и растерял, продул всё своё былое благополучие. И выговаривал сейчас он обидчику всё на полном серьёзе.

– Не ожидал я, Костя, такова ко мне отношенья! Столь труда положил, штобы все подготовить… А невров? Ты считал мои невры? Ты думал, каково мне? Ношусь, как савраска!.. В мои-то годы… И чо в барыше?! Крутись волчком, а тебе – хрен тычком!..

– Чево ты разошёлся-то? – скривился Ленков. – Мож, тебе трибуну сколотить, от прямо тута? – Он махнул по песку под ногами полами пальто.

– Тебя и впрямь, Гоха, чево-то понесло… – подал голос и Филя. И тут же осёкся: понесло – пронесло, а как бы и вовсе Костя не взъерепенился от таких намёков.

А Гоха – уже по-другому. Очухался. Обхватил Костю за плечи, замурлыкал пьяным кошаком:

– Чево ты, Костя!.. Пошли, выпьем, поговорим. А то развели какой-то цельный балаган посредь ночи на улице. Пошли, братка, пошли… обговорим дельце-то. Богато дельце-то…

2

Так и зашли в дом – в обнимку – Костя и Гоха. Только Филя замер на миг посредь двора, вслушиваясь в ночь.

– Ты, Филя, посредь двора не торчи, – бросил в полуоборот головы Ленков. – В сенках охолонись, округу послухай, опосля своё наверсташь.

– Не тревожься, Костя, послухаю…

– Садись, Константин! Пальтецо сюды давай, повесим на гвоздик! – загудел Бурдинский.

Сам уже навалился на столешницу, булькая в стаканы спирт. Один, полный до краёв, пододвинул Ленкову.

– Выпьем, да дело обмозгуем.

– Пить не буду. – Ленков настороженно уставился на сидящего за столом Морехова, демонстративно вынул и положил под руку кольт. – Что это за помощничек у тебя, а, Егор?

– Свой паренёк, надёжный. Спиря-Спиридон! – Бурдинский осклабился. – Он тебе в гостинице сподручен будет. Филя ж тебе расклад-то обрисовал, с ключом? Во-от… – Бурдинский потянулся к своему стакану. – Давай, братка, за здоровьице! Уж мы-то с тобою, Костя…

На улице залаяла собака. Ленков вздрогнул.

– Чево там?

– А-а… – отмахнулся Бурдинский. – Да мало ли чево она там… Ветер нагавкивает! Чево подхватился? Филя там твой на зорком посту! Откель в тебе, Костя, така пугливость?! – Бурдинский в сердцах ударил кулаком по столу.

Стаканчик со спиртом, поставленный перед Костей, подпрыгнул и опрокинулся, потом покатился к краю столешницы и – крак! – рассыпался на полу стеклянной крошкой.

– Тьфу ты, холера! – выругался Бурдинский. – Спиря, вон на загнетке у печки тряпка, подотри.

Морехов вскочил, бросился к печке, схватив тряпку, начал елозить ей по столу меж тарелок и мисок со снедью.

Пальцы Ленкова легли на револьвер.

Бурдинский хмыкнул, тяжело и медленно поднялся, повернулся к буфету, достал с полочки гранёную стопку, поставил перед Ленковым.

– Наливай себе сам, если воопче со мной выпить желашь!

Ленков не шевельнулся, только молча следил за движениями Морехова. Тот закончил тереть по столу, отбросил тряпку на край стола, плюхнулся на своё место.

– Сказал: пить не буду. Давай о деле, – глухо проговорил Ленков.

– Ну, как хошь… О деле так о деле, – буркнул, насупившись, Бурдинский и глянул на Морехова. – Чо ты такой безрукий! Ни подтереть толком… И портянку эту тут кинул!

Продолжая бурчать, Бурдинский брезгливо цапнул тряпку, шагнул к печи, швырнул тряпку на место и, пьяно покачнувшись, неловко ступил в сторону – на мгновение оказался у Кости за спиной. Выхватил из брючины наган и выстрелил Ленкову в затылок.

– Б-бах-х! – Выстрел грохнул громом небесным.

– А-а-а! – Коряча в страшном крике рот, Ленков дёрнул со столешницы кольт и, разворачиваясь к Бурдинскому, нажал на спуск, одновременно запрокидываясь с табуретки и инстинктивно вскидывая левую руку к голове. – Больно-о-о!

– Б-бах-х!! Пинь-ю!

Пуля свистнула у Гохи над ухом.

У стола охнул Морехов.

Выскочивший из спаленки Пряхин и Бурдинский ударили из «наганов» в ответ.

– Бах! Б-бах!! Б-бах-х!!!

Падая, Костя ещё пару раз нажал в агонии спуск, но пули впивались в потолок, осыпая всё вокруг известью и глиной. А Бурдинский и Пряхин палили, пока не кончились патроны в барабанах.

Изрешечённое тело Ленкова навзничь валялось на полу, из-под головы и спины медленно расползались темные лужи крови.

У стола, с другой стороны от Ленкова, на корточках скукожился Морехов, баюкая окровавленную левую руку. Срекошетившая от чего-то, скорее всего, от висевшей на печке чугунной сковороды ленковская пуля ударила чекиста в ладонь, отстрелив палец и, как впоследствии оказалось, серьезно повредив сухожилия. С этим ранением Николаю Морехову пришлось долго лежать в больнице Красного Креста, где его оперировал хирург Беляев, а потом длительное время лечиться амбулаторно. Когда рука зажила, разогнуть оставшиеся пальцы Морехов уже не мог.

Подоспевшие на выстрелы бойцы Баранова и госполитохрановцы обнаружили в сенях и скрутили окаменевшего Цупко, из-за голенища сапога вытащили у него финский нож…

Бурдинский сидел посреди изгвозданной известью и штукатуркой катковской горницы, вяло свесив руки с намертво зажатым в побелевших пальцах револьвером, и безотрывно смотрел на темную кровяную лужу, на тянущийся от неё кровавый волок к дверям, на кровавые заступы сапог, оставленных бойцами, вытащившими во двор труп главаря шайки.