Он наконец-то дышал свободно.

Белоконь настолько привык к копоти, пыли и грязи, что его до глубины души поражала возможность каждый день – даже несколько раз в день! – пешком или на грузовике двинуть к озеру, а там выкупаться и вымыться с настоящим мылом. Ощущение физической чистоты было чем-то из прошлой, мирной жизни.

Первое время Белоконь задумывался о том, что передышка в роще санчасти как-никак досталась ему ценой жизней всех его фронтовых товарищей. Бог войны насытился и на время отстал от сержанта. Но винить себя ему было не в чем, и дальнейшие события отвлекли его от терзаний на этот счет.

* * *

Риту он нашел в первый же день. Белоконь немного опасался за нее, ведь девушка снова могла сделать попытку застрелиться. Но днем ему так и не удалось заговорить с ней – она то была занята на перевязках, где бесстрастно раскрашивала кого-нибудь йодом или обтирала спиртом, то бежала на очередную операцию. Она снова была спокойна, но даже по ее отстраненному лицу Белоконь видел, как ей на самом деле претит это занятие.

Не искать встречи с ней он не мог. Из всего огромного сборища самых разных людей, которым являлась расположившаяся в роще медсанчасть, Рита казалась ему самым беззащитным человечком. Он не был безразличен и к судьбам других таких же девушек, которым тоже было тяжело. Но Белоконь был уверен, что Рите гораздо хуже – после ее страшной исповеди в покинутом блиндаже эта девушка стала ему близка, гораздо ближе остальных. Прочие медички казались ему нечуткими, толстокожими. Они переносили свою армейскую участь с обреченным весельем.

Наверное, они прибывали на передовую такими же, как Рита. Может, чуть грубее – большинство из них были вовсе не институтками. И очень скоро перемалывались, обтирались, становились такими, какими он их видел, – готовыми на все и с кем угодно. Безусловно, в подобных отношениях, в крепких мужских объятиях они искали участие, защиту и укрытие от ежедневного жуткого, кровавого ужаса. По крайней мере, так рассуждал Белоконь. Алешино замечание, что большинство тутошних девок были такими и без всякой войны – у них в колхозе так точно, казалась сержанту циничным преувеличением.

Источником крепких объятий, в которых можно было забыться, санитарки считали также и Белоконя, который болтался между санчастью и штабом, как цветок в проруби. Он выгодно отличался от прочих не только статной фигурой, но и тем, что в последнее время был всегда выбрит, пах чистотой и глицериновым мылом. Между тем девушки источали совсем другие ароматы. Это было первым, что замечал Белоконь. Он отваживал их, ссылаясь на любимую жену и троих детей. Это была чистая правда, но она почему-то никого не волновала. Белоконь объяснял, что у него травма и он не может им ничего предложить. Что, впрочем, было враньем – последствия от скачки на Ромашке не беспокоили его уже на третий день. Медсестры вызывались осмотреть, проверить, помочь… Белоконь с серьезным видом отвечал, что ему все оторвало, когда он залез на ствол гаубицы, а боевые товарищи, земля им пухом, выстрелили. Отныне единственная радость в жизни оскопленного сержанта – страстное изучение теории марксизма-ленинизма. Этой байке никто не верил, потому что видели, как он ходит за Ритой. Иногда ему приходилось отбиваться от сомнительных воздыхательниц почти силой.

А он действительно ходил за санинструктором Ритой. Носил для нее воду на перевязки, не давал одной таскать раненых. Часто оказывалось, что он совершенно случайно курил возле той самой палатки, где Рита помогала на операции. Иногда это в самом деле было случайностью. Он встречал ее, и когда слонялся по роще без дела, и когда искал военфельдшера, чтобы получить у него очередное задание. Конечно, сержант вовсе не рвался работать на госпиталь, но у него уже сложился некий круг обязанностей. Непогребенные тела после неудачных операций дожидались его в самых разных местах. Лучше было разбираться с ними сразу.

Нельзя сказать, что Рита от него шарахалась, но и в объятия его она не бросалась. Так прошло четыре дня – а в условиях полевого госпиталя это равно месяцу в мирное время. Она наконец приняла помощь. Чувствовалось, что дружеская рука ей на самом деле очень нужна. После очередного трудного дня Белоконь провожал девушку к ее палатке, по пути рассказывая о своей гражданской профессии. Получалось не очень хорошо и едва ли интересно, в особенности для девушки, однако это одна из немногих тем, касаясь которой, Белоконь всерьез увлекался. Он это знал. В остальном сержант оставался молчаливым нелюдимом.

Впрочем, была еще одна тема. И если про кованные им ажурные ворота для дачи одного из киевских партийных чиновников Рита слушала вполуха, то во время рассказа о его детях глаза девушки странно заблестели. Сперва Белоконь мельком упомянул старшего сына, Славика. Рита стала расспрашивать. Белоконь пояснил, что у него не только сын, но две дочки – Светочка и Ириша. Рита попросила рассказать о детях, и в ее голосе чувствовались нотки какого-то непонятного сожаления.

Белоконь заговорил о них – сперва неуверенно и общо. Девушка слушала с грустной отстраненной улыбкой. Переспрашивала, просила рассказать подробнее. Именно после этого разговора она вдруг, все с той же грустной улыбкой сама завела Белоконя глубже в рощу.

Сержанту казалось, что он все понял, хотя он, конечно, не понял ничего. Он пошел с ней, потому что с самого начала этого хотел. Хотел – но лгал себе, что не хочет. Он всегда помнил о своей милой, родной Люсе. Поэтому старался думать, что Риту – самое беззащитное существо во всей Красной Армии – нужно только поддержать по-товарищески. Потому что очень уж нелегко ей пришлось на фронте. Ему хотелось называть свое влечение к этой девушке сочувствием. Впрочем, это ничего не меняло.

Они забрались как можно дальше от палаток и блиндажей. За деревьями в лунном свете поблескивало маленькое озерцо. Темнота вокруг была наполнена звуками ночного леса – ветер в листве, цикады, далекое ухание, похожее на совиное… А сверху в теплом воздухе звенели ледяные звезды.

Белоконь расстелил на траве тот самый китель с уже споротыми петлицами младлея и свою широкую гимнастерку. На них он нежно уложил Риту. То, что произошло дальше, было отнюдь не той нежностью, которая случалась раньше, до войны, дома. С Ритой все было иначе. Может быть, слишком грубо и по-звериному, но так уж сложилось… Острый запах женщины, исходящий от Риты, ударил Белоконю в голову. Он вовсе не хотел быть с ней резким – но только сперва. Это вырвалось из него само и захватило их обоих. Рита отвечала тем же звериным напором. Щуплая девушка оказалась куда сильнее, чем можно было представить.

…Рысь. Так он назвал ее, и ей понравилось. Женщина-рысь. Для девушки со скромным именем Рита она слишком много кусалась. Для Маргариты, пожалуй, тоже.

Потом они повторили – перерыва не было. Полежали, прижавшись друг к другу. Совсем недолго, им помешали наползающие со всех сторон миролюбивые, но очень уж назойливые муравьи. Раньше Белоконь с Ритой их не замечали. Набросив одежду, они в обнимку побрели к озеру – сейчас там не было ни души.

* * *

Белоконь исправно посещал штаб и капитана Чистякова. Орудий пока не появилось, и в ближайшее время о них можно было забыть. Прибыло пополнение необстрелянных артиллеристов, и Чистякову пришлось отправить их в пехоту. Капитан разводил руками и отсылал Белоконя обратно в медсанчасть. Сержант только радовался.