– Я Алеша, – сообщил он. – Только я не лейтенант. Рядовой я. Это мне от прошлых пассажиров подарок остался. За то, что через мост перевез. Вот, говорят, чтоб в лохмотьях не ходил. У меня гимнастерка вся изорванная была. Не смотри, я потом кубики спорю… А тебя как по имени-то?

– Вася.

– Во, Вася, ваши там такие мосты отгрохали – я таких в жизни не видел!

– Что это за «ваши»? – спросил Белоконь.

– Саперы, говорю. Я тебя по воротнику опознал. Черные петлицы с одной красной полосой – это ведь саперы?

– Нет, это артиллерия.

– Теперь буду знать! Я пока не очень разбираюсь… А мосты все равно – сказка! Дома расскажу, ни в жизнь не поверят. Представляешь, на корытах!..

– Представляю, – сказал сержант.

Ему вспомнилась поспешная переправа через Оскол. Понтонный мост тогда разбомбили трижды. Полк утопил половину пушек, и нынешний, уже не существующий, артдивизион собрали из двух.

Алеша продолжал восторгаться:

– На корытах через Дон! Это же уму непостижимо, что может советский человек, когда очень захочет!.. В каждую такую бадью рыл двадцать посади – не потонет! А они, Вася, выдумали сверху мост сколотить! И такая в этих корытах ёкарная сила, что мосты – будто так через реку и лежали! Я по одному два раза ездил… прочный, собака! Второй раз медленно очень получилось, так я корыта считать взялся… На тридцать девятом сбился. А всего их, наверно, сотня!

Под его разглагольствования грузовик подъехал к шумной колонне. Моторы гудели, ржали лошади, кричали люди… В сгущающихся сумерках четкими были только звуки. Белоконь с трудом различил контуры замершего посреди пробки гусеничного тягача. Махина ворочалась на месте, пытаясь развернуться.

Быстро темнело. С пугающей быстротой. Секунду назад Белоконь еще видел машущих руками военных, а теперь еле различал стоящую прямо перед собой винтовку.

– Зар-раза, столпотворение! – сказал Алеша, по-видимому, ничуть не расстроившись. – Ничего, сейчас быстро рассосется. Все уже, считай, на том берегу. Здесь народу не в пример меньше, чем было, когда я за санчастью с того берега ехал.

– Уже стемнело? – спросил Белоконь глухо.

– Что? Какой там стемнело, видно же все!

Сержант поводил ладонью перед глазами. У руки почти не было четкого контура, а пальцы он различил, только когда пошевелил ими.

– Я ослеп, – сказал Белоконь. – Твою мать!..

С ним, как и со многими солдатами, воюющими хотя бы пару месяцев, такое уже бывало. Куриная слепота. Болезнь накатывала после долгого голодания и изнурительных переходов. Половина дивизиона полностью слепла в сумерках. В таких случаях бывалый Еремин посылал кого-нибудь стрелять ворон – уж чего-чего, а воронья на войне вдосталь. Ослепшие солдаты ели и заготавливали на будущее воронью печень. Болезнь отступала, а при хоть сколько-нибудь нормальной кормежке возвращалась не скоро.

Белоконь не ел почти сутки – если бы день не был таким напряженным, слепота бы не появилась. Его вещмешок с сухим пайком остался там же, где и батарея старых добрых гаубиц. Кроме вещмешка он вспомнил про рыжую кобылу Ромашку. Лошадиная печень подходила для такого случая куда лучше вороньей. Если бы он знал…

Главное, не паниковать. За прошлые месяцы он усвоил это четко. Поэтому его вопрос прозвучал довольно спокойно:

– Леша, может быть, у тебя есть с собой немного печенок?

– Почему печенок? – поинтересовался водитель. Он, похоже, ничуть не удивился.

– У меня куриная слепота.

– Да я сразу заподозрил. Сидишь, как сыч, руками водишь… От такой хвори, Вася, лучше всего парное молоко. Ты совсем как мой дядька – он, чуть вечер, сразу слепой, как крот…

Белоконь вцепился в сиденье и стиснул зубы.

– Так он всегда молоко наворачивал, – продолжал Алеша как ни в чем не бывало. – Сразу, говорит, в глазах яснеет. Кринку выпьет, медом заест – и идет девок лапать. Отведи, мол, Маруся меня до сеновала, я совсем незрячий сделался…

– Но ведь молока, – выговорил сержант. – Молока у тебя тоже нет?

– Нету. Я просто говорю, что оно лучше… Сейчас тронемся! Гляди, все разъезжаются. То есть не смотри… прислушивайся, что ли.

Поехали медленно. Но Белоконь теперь обращал внимание на каждый ухаб – начинало казаться, что грузовик идет по краю пропасти и может в любой момент провалиться. Беспечная болтовня Алеши теперь раздражала его донельзя.

– Ничего, – говорил водитель. – На той стороне мигом что-нибудь для тебя придумают. Кислой капустой тоже хорошо. Без молока только… А то и спать ляжешь – утром уже светло, снова будешь из пушки стрелять…

– Самолетов не было? – перебил его Белоконь.

– Каких самолетов, переправа же… Самолеты уж как-то своим ходом.

– Над переправой, немецких. Не было?

– А! Понял. Не было. И все через плечо плюют, чтоб и дальше не было. Чтобы мосты эти чудные не порушили… А я, Вася, так думаю: чего бояться? Один раз живем. Мне вот себя совсем не жалко. Убьют – так убьют, со всеми случается…

По мере приближения к понтонному мосту крики снаружи становились все громче. Мат и неразбериха – обычное дело для переправ. Эта пока была самой спокойной из нескольких, которые видел Белоконь. Впрочем, поправил он себя, он ее даже не видит.

Машина продвигалась – неспешно, но уверенно. Величественный Дон был совсем рядом. Но Белоконь увидит его только завтра, если все будет нормально, если он доживет. Сержант обливался потом.

Когда, по его подсчетам, уже должна была быть середина моста, водитель объявил:

– А вот и мост. Мы на него въезжаем. Какая все же удивительная штука!..

Теперь Белоконь явственно почувствовал, что под ним вода. Дон был огромен и бесконечен в обе стороны. Деревянный мост из бревен-щепок был для реки тонкой соломинкой. Он плавно покачивался, трещал и скрипел всеми стыками.

– Уже над семью корытами проехали, – сказал Алеша. – В этот раз я их действительно пересчитаю.

Мокрый, как мышь, Белоконь попытался отвлечься от этой бесконечной поездки.

Вот новый лейтенантский китель – замечательная вещь. И штаны. Обязательно нужно заменить свою пострадавшую форму. Сапоги покойного Еремина остались у пустой палатки хирургов, но сапоги у него пока есть. А вот китель… Он представил, как на ощупь душит разговорчивого Алешу. Представлял долго, даже сам почти в это поверил.

– Еще три бадьи, – сказал задушенный. – Плюс семь в начале, потом две и пять… Итого двадцать. Ты не думай, я считаю хорошо, у меня отец агроном. Ага, еще одна. Двадцать один…

После удушения Белоконь заколет его штыком. Сначала, конечно, снимет китель – тоже придется на ощупь. Потом печень – она справа. До нее еще нужно добраться. Штыком не получится…