…Дождь сеял косо. Эльвира несла над головой светлый зонтик. Шла, как обычно, легко и неторопливо, и, чтобы поспеть за ней, Дима летел. Чувство полета было пугающим и странным, пожалуй, ему хотелось бы опуститься на землю, но тогда она ускользнула бы — это он знал абсолютно точно. Город внизу кренился, разноцветные улицы, дома, скверы — все вдруг оказывалось под углом к горизонтали, еще чуть-чуть — и они посыплются, как игрушечные, в подставленную чьей-то аккуратной рукой коробку. «Не надо, — шептал Дима, — не надо, прошу тебя, сохрани, сбереги». Он не знал, к кому обращался, не знал и о чем просил, глаза его были прикованы к ускользающей, тонкой, всю жизнь вобравшей в себя фигурке в развевающемся на ветру плаще. «Подожди, подожди-и!» И слова его были услышаны. Настала какая-то небывалая тишина. Чуткий, полный дыхания и теней, призрачный город замер. И слышен был только легкий стук ее каблуков. Цок-цок, цок… цок. Она замедлила шаг, пошла медленнее, совсем медленно, остановилась и, обернувшись, посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд шел откуда-то из бесконечности, и за спиной у нее была бесконечность. Бесконечность была пространством, в котором они находились вдвоем, и это преобразовывало все ощущения в легчайшую взвесь, словно сеющий дождь заполняющую весь воздух. Не сводя глаз с Эльвиры, он прошел три шага, которые отделяли их друг от друга, и медленным плавным (привычным?) движением — как во сне, как в воде — бесшумно взял ее на руки. И сразу ее глаза оказались рядом с его глазами. Большие, печальные, темные, они смотрели устало и грустно. На левом — лопнула на белке жилка. На правом — чуть-чуть размазалась в уголке тушь. Со странным чувством путешественника, ступившего на вновь открытую землю, он разглядывал хрящ ее носа, обтянутый охристо-белой безукоризненно гладкой кожей, родинку, оказавшуюся и больше, и бархатистее, чем представлялось, едва заметную паутинку морщинок, бегущих к вискам, и короткие, на круглые скобки похожие складки у губ. У губ. Коснуться их он не мог — мог только пить и пить глазами. «Ну а теперь давай попрощаемся, — тихо сказала Эльвира. — Не надо больше ходить за мной, не надо ждать. Хорошо?» «Нет, — Дима мотнул головой. — Я всегда буду рядом». Она улыбнулась, и что-то, чего он не понял, мелькнуло на дне похожих на темное лесное озеро глаз. «Ну что же, как хочешь, — сказала она. — Только потом, пожалуйста, не обижайся». Откуда-то сразу вдруг появившиеся прохожие стали немилосердно толкать его со всех сторон. Резко затормозила машина. Лязг, шум, грохот улицы подхватил и понес куда-то. Эльвира растаяла.

Когда закончился первый урок, он, никому не сказав ни слова, спустился в раздевалку, оделся и вышел. Истории по расписанию все равно не было. А видеть все эти морды он больше не мог. И еще: не хотел видеть Кирилла. Слово «предательство» плавало где-то в сознании, к чему оно относилось, было неясно, думать об этом не хотелось. Последние два дня казались двумя веками. Нет, даже иначе: все прежнее располагалось на равнине, похожей на огромное плоское блюдо. Находящееся на блюде можно было рассматривать, но сам он уже был в другом измерении. Что-то переменилось. И надо было понять, как в этом переменившемся мире жить. С хохотом проскочила девушка, похожая на Люду Степанову. «Слишком простые ответы редко бывают самыми правильными», — любил повторять Кирилл Николаевич. Иногда говорил это в классе. Но, в конце концов, это суждение — тоже простой ответ. Каким легким было то время, когда все суждения Кирилла воспринимались как откровения. Надо смириться с тем, что оно прошло, и с тем, что Кирилл никогда ему этого не простит. Фраза выскочила сама собой. Он невольно остановился, повторил ее вслух. Да, так. Но за этим пластом еще много других. Ничего, постепенно он в них разберется. Идти в толпе стало заметно легче, бессознательно примеряясь к общему ритму, он углом глаза фиксировал забавные сценки, подмечал странный поворот головы, карикатурно выкаченные глаза, внезапный нелепо-царственный жест. Посмеиваясь, одобрительно улыбаясь, любопытно приглядываясь, он машинально повернул направо, снова направо, перешел через мост и, сам того не заметив, постепенно приблизился к школе.

«Нет, это потрясающе!» — замахал кто-то кулаками у него перед носом. Он вздрогнул — и увидел сияющую физиономию Поповского, с неописуемой радостью восклицавшего: «Про такие поступки, милорд, принято говорить „этому нет названия“. Сбежал из школы и подвел коллектив. Смирночка с ума сходит. Мало того что Пашкова, которая обещала передовицу „Наши любимые учителя“, уехала на три дня в Псков с „Ансамблем любителей старинной музыки“ (ты вообще слышал когда-нибудь про такое? — умора), так еще и ты вдруг, не говоря ни здрассте, ни до свиданья, взял и растаял в лазурной дымке, выбросив оформление газеты на произвол злодейки-судьбы». По-прежнему захлебываясь от возбуждения, Поповский обдавал Диму потоком школьных новостей, а Дима видел его в красной чалме и костюме корсара пляшущим на волшебном блюде, тесно уставленном событиями в одночасье отплывшей куда-то в прошлое жизни. На секунду пронзил испуг. Пожалуй, хватит этих видений и прочих фокусов. «Стоп! — взял он Борьку за пуговицу. — Заткни фонтан! Хотя бы на минуту». Поповский послушался. Какое-то время они спокойно шли рядом. «Была контрольная, — лениво сообщил Борька и вдруг подпрыгнул: — Я же не сказал главного! Главное — про Эльвиру! Зуб даю, никогда в жизни не угадаешь! Да и как угадать? Но все точно. Жена Витамина явилась в школу и устроила грандиозный скандал. Пыталась впутать и Римму. А та шла пятнами и только блеяла: но при чем же тут я? При чем же тут я? А Витаминиха: вы завуч! Именно вы развели в школе этот гнилой либерализм». Борька в восторге гримасничал носом, ушами, щеками. «Нет, ты можешь такое представить?» — «Что я должен себе представить?» Дима почувствовал вдруг, как одевается ледяной коркой. Весь, с ног до головы. Корка была очень жесткая и едва не лишала возможности не только двигаться, но даже говорить. С трудом раздвигая губы, он спросил, удивляясь невнятности и бессвязности вылетавших из горла звуков: «О чем я должен представлять?» Борька в восторге захохотал: «Понимаешь! Невероятно, но факт. Эльвира на каком-то там месяце от Витамина и — вот-вот! будет! рожать!» Округло выставив руки, Борька расплылся в какой-то старушечьей сладкой ухмылке: «Да! У нашей царицы сидит вот тут маленький Витаминчик». «Ты, кажется, давал зуб? — стиснутый той же ледяной коркой, с трудом вытолкнул из себя Дима. — Ну так давай». Он ударил — и неожиданно Борька отлетел чуть не на метр. «Милиция!» — закричал женский голос, но Дима уже не слышал.

Он пробежал проходным двором, но сам этого не заметил. Вообще он понял, что бежит, и не просто бежит, а мчится с какой-то рекордной скоростью, только когда почувствовал, что сейчас сердце выпрыгнет из горла. «Эх, жаль Витамин не видит», — успело промелькнуть в голове, и он сразу же замычал от тяжелой, почти непереносимой боли. «Акх, акх, акх», — теснилось где-то в груди. По стволу дерева он медленно осел на землю, земля была влажная, и он стал ее есть. Как потом оказалось, это был скверик, маленький угловой скверик, затиснутый между домами. Здесь не гуляли дети и не было лавочек для молодых мам и пенсионеров, и здесь, никем не потревоженный, он провел сколько-то времени; гул улицы доносился издалека и не мешал, а убаюкивал. Наконец ему захотелось встать. Он поднялся и побрел куда-то, неторопливо, сутулясь, покачивая головой и что-то под нос пришепетывая. Понял, куда идет, только когда нажал кнопку звонка. Эльвира открыла и даже не удивилась. Она была очень спокойная и красивая. Поверх широкого теплого длинного платья накинута пестрая шаль. «А под ней — брюхо от Витамина», — напомнил себе Дима. «Тебе надо умыться, — сказала она, — идем». «У вас голос похож на поющих ангелов, — с трудом двигая мышцами рта, сказал Дима. — Но как же вы могли, как вы…» Он повалился к ее ногам и заплакал. Это был страшный, судорожный щенячий лай. Кажется, кто-то выглядывал из соседних дверей, кажется, она все-таки отвела его в ванную и он долго плескал в лицо теплой водой, кажется, она чистила щеткой его одежду и кормила его бутербродами, а потом он оказался снова в дверях и она тихо, но уверенно сказала: «Тебя здесь не было, Дима, тебя здесь не было. Понял?» Он кивнул и вышел на лестницу, спустился, пошел вдоль канала, завороженно глядя на отражающиеся в маслянистой воде огни фонарей. Как красиво, думал он, как красиво. Больше ни одной мысли в голову не вмещалось. В какой-то момент он сел на скамейку, заснул. Когда проснулся, резвая стайка малышей бежала со смехом в школу. Он понял, что где-то, когда-то, давным-давно потерял свою школьную сумку. Но кошелек был в кармане брюк, и, нащупав его, он обрадовался. Почему-то стало понятно, что делать дальше. Отвергнув все виды транспорта, он прошел до Финляндского пешком, сел в электричку и, успокоенный сознанием наконец появившейся цели, поехал в Зеленогорск, но, услышав, как механический голос бесстрастно произнес «Платформа Дибуны», вдруг выскочил из вагона и пошел по грунтовой, неизвестно куда ведущей дорожке, медленно повторяя: «И что за станция это, а, люди добрые, ну расскажите мне, ну что за станция?»