Бабушка внимательным и довольным взглядом оглядела с ног доголовы Полину.

— Я бы тебя, Прасковья, любила, — вдруг сказала она, — девкаты славная, лучше их всех, да характеришко у тебя — ух! Ну да и у меняхарактер; повернись-ка; это у тебя не накладка в волосах-то?

— Нет, бабушка, свои.

— То-то, не люблю теперешней глупой моды. Хороша ты очень. Ябы в тебя влюбилась, если б была кавалером. Чего замуж-то не выходишь? Но,однако, пора мне. И погулять хочется, а то все вагон да вагон… Ну что ты, всееще сердишься? — обратилась она к генералу.

— Помилуйте, тетушка, полноте! — спохватился обрадованныйгенерал, — я понимаю, в ваши лета…

— Cette vieille est tombee en enfance[31], — шепнул мнеДе-Грие.

— Я вот все хочу здесь рассмотреть. Ты мне АлексеяИвановича-то уступишь? — продолжала бабушка генералу.

— О, сколько угодно, но я и сам… и Полина и monsieurДе-Грие… мы все, все сочтем за удовольствие вам сопутствовать…

— Mais, madame, cela sera un plaisir[32], — подвернулсяДе-Грие с обворожительной улыбкой.

— То-то, plaisir. Смешон ты мне, батюшка. Денег-то я тебе,впрочем, не дам, — прибавила она вдруг генералу. — Ну, теперь в мой номер:осмотреть надо, а потом и отправимся по всем местам. Ну, подымайте.

Бабушку опять подняли, и все отправились гурьбой, вслед закреслами, вниз по лестнице. Генерал шел, как будто ошеломленный ударом дубиныпо голове. Де-Грие что-то соображал. M-lle Blanche хотела было остаться, нопочему-то рассудила тоже пойти со всеми. За нею тотчас же отправился и князь, инаверху, в. квартире генерала, остались только немец и madame veuve Cominges.

На водах — да, кажется, и во всей Европе — управляющиеотелями и обер-кельнеры при отведении квартир посетителям руководствуются нестолько требованиями и желаниями их, сколько собственным личным своим на нихвзглядом; и, надо заметить, редко ошибаются. Но бабушке, уж неизвестно почему,отвели такое богатое помещение, что даже пересолили: четыре великолепноубранные комнаты, с ванной, помещениями для прислуги, особой комнатой длякамеристки и прочее, и прочее. Действительно, в этих комнатах неделю тому назадостанавливалась какая-то grande duchesse, о чем, конечно, тотчас же иобъявлялось новым посетителям, для придания еще большей цены квартире. Бабушкупронесли, или лучше сказать, прокатили по всем комнатам, и она внимательно истрого оглядывала их. Обер-кельнер, уже пожилой человек, с плешивой головой,почтительно сопровождал ее при этом первом осмотре.

Не знаю, за кого они все приняли бабушку, но, кажется, зачрезвычайно важную и, главное, богатейшую особу. В книгу внесли тотчас: «Madamela generale princesse de Tarassevitcheva»[33], хотя бабушка никогда не былакнягиней. Своя прислуга, особое помещение в вагоне, бездна ненужных баулов,чемоданов и даже сундуков, прибывших с бабушкой, вероятно, послужили началомпрестижа; а кресла, резкий тон и голос бабушки, ее эксцентрические вопросы,делаемые с самым не стесняющимся и не терпящим никаких возражений видом, однимсловом, вся фигура бабушки — прямая, резкая, повелительная, — довершаливсеобщее к ней благоговение. При осмотре бабушка вдруг иногда приказывалаостанавливать кресла, указывала на какую-нибудь вещь в меблировке и обращаласьс неожиданными вопросами к почтительно улыбавшемуся, но уже начинавшему труситьобер-кельнеру. Бабушка предлагала вопросы на французском языке, на которомговорила, впрочем, довольно плохо, так что я обыкновенно переводил. Ответыобер-кельнера большею частию ей не нравились и казались неудовлетворительными.Да и она-то спрашивала все как будто не об деле, а бог знает о чем. Вдруг,например, остановилась пред картиною — довольно слабой копией с какого-тоизвестного оригинала с мифологическим сюжетом.

— Чей портрет?

Обер-кельнер объявил, что, вероятно, какой-нибудь графини.

— Как же ты не знаешь? Здесь живешь, а не знаешь. Почему онздесь? Зачем глаза косые?

На все эти вопросы обер-кельнер удовлетворительно отвечатьне мог и даже потерялся.

— Вот болван-то! — отозвалась бабушка по-русски.

Ее понесли далее. Та же история повторилась с однойсаксонской статуэткой, которую бабушка долго рассматривала и потом велелавынесть, неизвестно за что. Наконец пристала к обер-кельнеру: что стоили коврыв спальне и где их ткут? Обер-кельнер обещал справиться.

— Вот ослы-то! — ворчала бабушка и обратила все своевнимание на кровать.

— Эдакий пышный балдахин! Разверните его.

Постель развернули.

— Еще, еще, все разверните. Снимите подушки, наволочки,подымите перину.

Все перевернули. Бабушка осмотрела внимательно.

— Хорошо, что у них клопов нет. Все белье долой! Постлатьмое белье и мои подушки. Однако все это слишком пышно, куда мне, старухе, такуюквартиру: одной скучно. Алексей Иванович, ты бывай ко мне чаще, когда детейперестанешь учить.

— Я со вчерашнего дня не служу более у генерала, — ответиля, — и живу в отеле совершенно сам по себе.

— Это почему так?

— На днях приехал сюда один знатный немецкий барон сбаронессой, супругой, из Берлина. Я вчера, на гулянье, заговорил с нимпо-немецки, не придерживаясь берлинского произношения.

— Ну, так что же?

— Он счел это дерзостью и пожаловался генералу, а генералвчера же уволил меня в отставку.

— Да что ж ты обругал, что ли, его, барона-то? (Хоть бы иобругал, так ничего!)

— О нет. Напротив, барон на меня палку поднял.

— И ты, слюняй, позволил так обращаться с своим учителем, —обратилась она вдруг к генералу, — да еще его с места прогнал! Колпаки вы, —все колпаки, как я вижу.

— Не беспокойтесь, тетушка, — отвечал генерал с некоторымвысокомерно-фамильярным оттенком, — я сам умею вести мои дела. К тому жеАлексей Иванович не совсем вам верно передал.

— А ты так и снес? — обратилась она ко мне.

— Я хотел было на дуэль вызвать барона, — отвечал я какможно скромнее и спокойнее, — да генерал воспротивился.

— Это зачем ты воспротивился? — опять обратилась бабушка кгенералу. (А ты, батюшка, ступай, придешь, когда позовут, — обратилась она тожеи к обер-кельнеру, — нечего разиня-то рот стоять. Терпеть не могу эту харюнюрнбергскую!) — Тот откланялся и вышел, конечно, не поняв комплимента бабушки.