– Мудр лишь Тот, что смотрит на нас с небес. Могу тебе сказать только, что живой человек может все преодолеть, а мертвый – ничего.

Пока мы так разговаривали, в его саду послышался шум. Это пришли нелюди. Я дал ему знак, и мы убежали в рощу на берегу, откуда как на ладони видели его подворье. Мы наблюдали, как заходят они в его двор, прикидывают, откуда начать. Я посмотрел на Влайка, главу большой семьи и большого хозяйства. Я понимал, что творится в его душе и сердце. Его трясло, как в лихорадке, лицо посерело. Мы оба молчали, любое слово было бы лишним.

Их было человек десять-двенадцать, вооруженных ружьями со штыками, некоторые автоматами. Они стояли в центре двора, один что-то говорил и показывал рукой на окружающие строения. Вероятно, это был вожак их стаи. Отдавал приказания, что нужно делать. А дело их ожидало непростое. Надо было превратить в пепел то, что поколениями создавалось. Все, что со временем затвердело и превратилось в гранит жизни, в сталь человеческого бытия.

Затем некоторые вошли в дом и там задержались. Наверняка искали, что ценного могут украсть. Влайко, весь дрожа, сказал, что пойдет туда. Мне с трудом удалось его удержать от погибельного поступка.

Доктор, это нечто большее, чем мои воспоминания. Это моя панихида по страшному времени, которое, как мы надеялись, никогда не вернется. Но, к сожалению, прошло пятьдесят лет, и вновь на нашей земле бушует война, в которой мы сами себя уничтожаем, убиваем и сжигаем. Никто извне на нас не нападал, ссору в своем доме мы превратили в кровавый пир.

Но вернемся в Зеоке, к дому Влайко Милоевича, в августовский день 1943 года. Мы видели, как грабители выносят вещи из дома целыми узлами, закидывают их в грузовики, стоящие у дороги. Затем приступили к подготовке поджога. Солому и сено из стогов солдаты заносили в дом и в хозяйственные постройки. Эта работа тянулась долго. Когда ее закончили, отовсюду повалил густой дым, в первую очередь из амбара. Клубы заполнили двор, сады и огороды. Языки пламени лизали двери и окна, а скоро они прорвались сквозь крышу.

Видя все это, Влайко потерял сознание, лицо его приобрело мертвенную бледность. Я думал, что он умирает, пульс слишком сильно бился. Я не знал, что делать, чем я могу ему помочь. Но здоровое сердце выдержало, вскоре он пришел в себя. А огненный круг смыкался, в центре его еще суетились поджигатели. Затем они вышли на дорогу, сели в грузовики и уехали. Оставили после себя все в огне и дыму.

Влайко решил тушить пожар. Напрасно я его отговаривал. Он ушел, и сквозь дымовую завесу я видел, как он подходит к огромному костру. Я слышал, как с грохотом рухнула крыша. Я было отправился дальше, но передумал и вернулся. Не мог оставить этого несчастного одного.

Подойдя, я увидел, как он вытаскивает из огня старый солдатский сундук отца или деда. Я облил его водой, и сундук превратился в обугленные обломки. Мы вытащили оттуда обгоревшую медаль за отвагу Милоша Обилича, его отец был награжден ею на солунском фронте. Потемневшая от огня медаль лежала на мозолистой ладони крестьянина, который любой ценой хотел спасти именно эту награду. Я покрыл медаль своим крестом, и так мы стояли в молчании. У бушующего пламени мы держали в руках два сербских символа, олицетворяющих храбрость и веру в Бога.

Хотя ничего больше нельзя было спасти, Влайко в беспамятстве метался между языками пламени, вглядываясь сквозь завесу огня, подвергаясь опасности превратиться в живой факел.

Наконец он стал посреди двора, раскинул руки и воскликнул:

– Брат Йован! Скажи, чем мы прогневили Бога, что он такое творит!

– Не говори так, Влайко! Не хули Господа. Не он это делает, он добр, и милости его нет конца.

– Но ведь и нашим бедам нет конца! – воскликнул отчаявшийся человек. – На что мы будем жить?

– Спаситель наш изрек: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное». А ты, друг мой, знай, мы все восстановим, лишь бы Бог сохранил наши жизни, – попробовал я его утешить.

– Мы умрем с голоду в нищете, теперь мы несчастные бездомные, – кричал он.

– У вас есть земля, вы работящие люди, посеете и соберете урожай.

Мне больше нечего было сказать, и я отправился в путь. Я дошел до горевших домов, это были дома Милоя Ранджича, Добросава, Богосава и Борисава Рисимовичей, Миодрага Топаловича, Бошка Топаловича, Боривоя Тупаича, Джордже и Продана Чаловичей. В грузовиках я видел груды украденных вещей: ковры, вышитые подушки, полотенца, мужские жилеты и женские платья, расшитые серебром, девичьи безрукавки, шелковые платья, мужские полотняные рубашки, плетеные сандалии, большое зеркало в резной ореховой раме, сундуки с девичьим приданым, хрусталь, женская одежда, тулупы, куртки, велюровые блузы и лакированные туфли, посуда из фарфора.

Доктор, хочу обратить ваше внимание на свойства памяти. Все, что я сейчас вещаю на больничной койке, – лишь бледные картины прошлых лет, стертые годами и десятилетиями. Время залечивает раны, но для новых поколений должны остаться ваши записи. Пусть узнают, через что прошел их народ, какие муки претерпел.

Я стоял перед домом Гвоздена Рисимовича и видел, как укравшие из него все лучшее каратели приказали всем членам его семьи самим носить солому в дом и во все хозяйственные постройки! Его подворье должно было превратиться в огромный пылающий факел. Я не мог спокойно на это смотреть и с крестом в руках подошел к офицеру. Просил его не учинять злодейство, напомнил, что Бог все видит. В ответ он ударил меня прикладом и приказал удалиться, иначе пригрозил расстрелять на месте. Но я вновь стал перед ним, произнося речи из Святого Писания:

Офицер подошел и дал мне пощечину. Но я не оставлял надежды обратить его к Богу и продолжал:

«Господа перед собой

Узрел одесную».

Я говорил слова апостольские, пока они били меня ногами и прикладами. А я продолжал свой рассказ о том, что пережил некогда на болгарской земле:

– В стране вашей, когда я был молодым, в 1918 году, возвращаясь из лагеря с израненными телом и душой, я посетил храм Христа Спасителя в Ловчанских горах со своими товарищами…

Пока я говорил, они продолжали меня избивать, приказывая заткнуться, словно я пес лающий, а не человек говорящий. А я продолжал:

– А его святейшество, игумен Иоаникий, и вся братия приняли нас, как родных, лечили раны наши, кормили и поили, а вы сейчас…

Ударили меня по губам и пресекли речь мою. Но я, окровавленный, продолжал:

– Солнце во тьму превратится, а месяц – в кровь, когда наступит день Господа нашего, и лишь тот спасется, кто признает имя Божие.

В это время огонь полностью охватил строения. Двое солдат взяли меня за руки и за ноги и понесли к огню, чтобы бросить меня туда. А я продолжал молиться Господу: