– Я бывал голодным.

И именно тогда понял, что голод – это удел неудачников.

Оказаться не способным заработать на кусок хлеба не тяжело, а стыдно.

– Но ведь очень многие люди сейчас живут плохо.

И – ничего. Не возмущаются.

– Люди могут жить плохо, – ответил я, сам не зная, что я осуждаю больше: людей или условия, в которых они оказались, – но они не должны жить хуже, чем они могут.

– А как же – безработные? – До чего же нас довели, если мы не можем найти себе занятие в своей стране и в свою эпоху.

– Вы считаете, что за стихи люди должны платить больше, чем за колбасу? – Я считаю, что – одинаково…

…После этих слов, сказанных мной, мой собеседник еще раз очень внимательно посмотрел на меня, кивнул, как кивают не в знак согласия, а подтверждая то, что ответ получен, и смешался с толпой. А я пошел дальше…

…Среди гостей нашего клуба я мог бы ходить долго, и мне было бы интересно, но я увидел моего старинного приятеля, поэта Ивана Головатова, разговаривавшего с Ларисой, и направился к ним.

Слушать двух хороших поэтов интересно уже потому, что они, разговаривая часами, умудряются почти не говорить глупостей.

Разговор шел об авторской песне:

– …Авторская песня появилась во времена цензуры и стала нелюбимой властью не потому, что призывала к свержению этой власти, а потому, что было словом непроверенным.

Не контролируемым.

А в народе популярность бардовского движения держалась на искренности и откровенности. Барды пели о том, о чем петь было запрещено официальной эстраде. И одно это уже было критикой происходящего.

Потом, когда, вначале при Горбачеве, а потом при Ельцине, цензура исчезла и говорить можно стало обо всем – барды оказались не у дел. – В этот момент Иван увидел меня и кивнул: «Привет», продолжив разговор с Ларисой.

То, что Лариса интересовала Ивана больше, чем я, меня не обидело. Не обижало же меня то, что Лариса интересовала меня самого больше, чем я сам.

А Иван продолжал:

– Ваше движение потеряло цель и перестало интересовать других людей.

Плохо становится тогда, когда цели нет.

– Согласна, – ответила Ивану Лариса. – Впрочем, иногда хуже может быть только тогда, когда цель есть.

В их разговоре возникла пауза, и эта пауза дала нам с Ваней возможность пожать друг другу руки.

Но пауза оказалось недлинной – между людьми, которым есть что сказать друг другу, длинных пауз не бывает – и их разговор пошел дальше:

– Лариса, раньше вас старались не замечать потому, что вы были старой правдой, теперь не замечают потому, что новой правдой вы не стали.

Возможно, потому, что вы не знаете не только того, куда нужно идти, но и того, куда сейчас идете.

– Как и вся страна, Ваня, – тихо ответила Лариса.

– Вся страна… – Иван поморщился, а потом предъявил последний аргумент поэта:

О многом я задумался сегодня:

Что было раньше?..

Есть?..

Что дальше будет?..

«На все про все пребудет власть Господня…»

Но вот заждался я – когда ж она прибудет?..

И Лариса, поиграв искринкой в глазах, ответила:

Хоть вопросов таких не счесть,

Я как будто ищу ответ:

«Если правда на свете есть,

Почему ж ее все-таки нет?..»

Слушая их, я едва не захлопал в ладони, но не успел это сделать, потому что Лариса не остановилась:

Я улыбнусь любым чужим пророкам,

Как улыбнусь своим родным шаманам.

Мне льзя прожить алаберно нароком.

Мне по душе…

По нраву…

По карману…

– Кстати, Ваня, возьмем Высоцкого.

Прошлая власть не любила его, старалась не замечать, а сейчас Высоцкого уважает и народ, и власть.

– Лариса, прошлая власть не любила Владимира Семеновича за то, что он говорил ей правду.

Нынешняя власть признает Высоцкого именно потому, что он говорил правду прошлой власти.

Если бы Владимир Семенович был бы жив, он и нынешней власти стал бы говорить правду, и тогда нынешняя власть стала бы ненавидеть его.

– А народ? – спросила Ивана Лариса.

– Народ?.. При первом президенте мы недолго побыли народом…

Но это нам не понравилось.

– А как же люди, собравшиеся сегодня у нас? – Так же, как люди, собравшиеся на плоту после кораблекрушения… – Иван не успел договорить…

…Ничего особенно не произошло.

Просто наступила тишина, и в этой зафанфарировашей тишине появился «классик».

И началось то, ради чего, собственно, мы все собрались…

…Годы обошлись с «классиком» по-человечески – он постарел.

И для порядочного человека лицо «классика» стало слишком извилистым.

Будучи одним из пяти художников России, которых узнавали «в лицо», он, под тяжестью своей известности, не состарился, а поизносился. Не как «кинозвезда», а как Сизиф.

Слишком дорого обошлось ему стремление нравиться тем, кто главнее, стремление, не давшее ему самому стать не то что бы головой – не позволившее ему стать лицом.

«Классик» успеха достиг.

Забыв о том, что успех меряется тем, какой ценой он достигнут.

Впрочем, «классика» и ему подобных я не критиковал никогда – проще всего критиковать тех, кто достиг успеха…

…Выступать со сцены, разговаривать не с собеседником, а со многими людьми сразу, когда глаза всех присутствующих в зале смотрят на тебя и являются вольным или невольным конкурентом твоим собственным глазам – не простая задача, способная смутить неопытных.

Но «классик» опытом обладал.

И не испытывал ни волнения, ни смущения.

Больше того, мне показалось, что аудитория клуба современного творчества «Белый конь» посчитана им как не слишком значительная для его общественного положения.

И, возможно, именно такое отношение к людям, пришедшим на встречу с ним, породило его словесную безответственность.

Он был уверен в неответственности за то, что он посчитал достойным в этой аудитории сказать.

Впрочем, вполне возможно, что мне все это просто показалось…

…Взгляды рассевшихся в зале людей были обращены к нему, и было видно, что «классику» это очень нравится.

В такие минуты он молодел.

И раскрывался:

– Ну что же, Бог дал нам собраться сегодня, – начал «классик» возвышенно. И оттого как-то тоскливо.

Впрочем, то, что он часто упоминал Бога не к месту, компенсировалось тем, что к месту он не вспоминал Бога почти никогда.