Земля же смерзается в изумрудные кристаллы. Кожа моей возлюбленной становится черной; но это не ужас тления и не блеск черного мрамора, это лишь цвет ее плоти - бархатисто-мягкой, приглашающей меня на свадьбу...

Но я не могу прийти!

Не могу!

Я плыву в открытом море, одинокий и всеми покинутый, и нет у меня никакой цели. Я вновь поддамся усталости своего бренного тела, тогда как моя душа, обитающая в запустении такой жизни, все еще не нашла дорогу!

Тут я вскакиваю, я хочу писать, хочу записать то, что сейчас переживаю и думаю, чтобы все это не забылось, как уже случалось не раз.

Я размышляю: «В начале было Слово...»

Ложь, ложь! В начале было: Тело, Любовь, Бог, Похоть, Свадьба, Скульптор, Мрамор, Бронза.

В начале определенно было лишь что-то одно; но Слово нуждалось бы в смысле, Любовь - в предмете любви, Бог - в могуществе, похоть - в чьем-то теле... Все напрасно!

В начале были двое-эти Двое есть и сейчас; но теперь им приходится искать друг друга, потому что они размножились.

Я хочу это записать, хватаю перо; но ручка у него такая холодная, что обжигает пальцы. Что понадобилось моей возлюбленной в этом куске дерева?! Неужели она все же истлела, и дерево, из которого сделана ручка, выросло на ее могиле? Плоть истлела и стала деревяшкой?!

Что если и потолочные балки - трупы?! Они воняют, а я все еще нахожусь в хранилище для костей?..

Меня охватил безысходный ужас, какой иногда испытываешь, присутствуя на чьем-то погребении или увидев волов, которых гонит перед собой забойщик скота.

Я взял одну из книг, чтобы почитать ее и отвлечься; но мне попалась история человека, который из-за своего страха не мог умереть, и страх, не давая ему покоя, вечно гонял его по всем землям. Люди рассказывали, что человек этот согрешил против Иисуса; но на самом деле его страх сконцентрировался в оскорбительные слова, ибо человек увидел, что Бог нашел в себе мужество, чтобы умереть такой ужасной смертью. В тот миг человек усомнился в Боге, и Бог потом уже никогда не мог даровать ему уверенность в чем-либо. Стоило человеку удостовериться в подлинности той или иной вещи, как уверенность снова пропадала. Только он сам и его страх сохранялись вечно; но и себя он не мог считать доподлинно существующим, поскольку носил в себе страх...

Книга только усилила мое беспокойство. А вдруг я и есть этот Вечный Жид?! Аргументов в пользу такого предположения не было; с другой стороны, ничто и не опровергало его.

Я мог быть кем угодно, даже Богом и дьяволом, ибо опровержений этому нет. Как ужасно, что все явления столь неопределенны! Зеленое может оказаться красным, вневременное сновидение - вечным; а сам я могу вообще не существовать - быть, скажем, персонажем сновидения.

Я вплотную приблизился к новым безднам:

Что если образы наших сновидений где-то живут или жили раньше... все эти чудища и скелетообразные существа, эти глыбы смердящей пышной плоти! Может, так дело и обстоит; или - как-нибудь по-другому...

Я наконец лег в постель; и быстро заснул.

Проснувшись на другое утро, я твердо решил, что к вечеру напьюсь. Я не хотел снова мучиться над решением вопросов, превосходящих мои умственные способности. Одевшись, я сразу разыскал Пауля и попросил его принести мне в каюту несколько бутылок вина. Он очень удивился, но в тот момент ничего не сказал.

Я встал на носу между якорной лебедкой и свернутой цепью и мрачно смотрел на воду, которая простиралась впереди, еще не разделенная.

В голове мелькали гнусные картины: я видел яблони с зеленой травой под ними, по которой быстро бежит петух, чтобы совокупиться с курицей, клюющей зерна в другом конце сада... Потом мужской член вошел в женское половое отверстие, как этот корабль зарывался в вечно новую щель на поверхности моря, - после чего женщине пришлось рожать. Отверстие еще больше расширилось, и женщина закричала. Это было убогое зрелище - как она притворялась, будто ей больно.

Я внезапно почувствовал глубокое отвращение к женщинам, визжащим во время родов.

Или их боль в самом деле настолько вульгарна?

Я сел и стал размышлять о том, что про абстрактную боль мне сказать нечего.

Я знал ужасное ощущение от воображаемой раны под ногтем. Боль от такого ранения могла сохраняться в моей фантазии несколько дней и вызывала жуткое отвращение к жизни. Но я вспомнил и о шраме, который носил на груди, - оставшемся после укуса одного человека. Боль от этого укуса была для меня наслаждением.

Наверняка я любил этого человека! И снова мои мысли едва не отклонились в сторону; но я усмирил себя.

Так что же, женщина не любит мужчину, навлекшего на нее родовые муки, и ребенка, нанесшего ей такие раны?

Я отчетливо вспомнил, что читал где-то, как королева Наваррская пела хоралы, пока рожала сына Генриха. Но на этом мои знания о женщинах исчерпались, и это терзало меня. Почему я не расспросил, когда мог, мою холодную, как лед, возлюбленную? Вдруг она смилостивилась бы и показала мне свое тело - и тогда я, по крайней мере, знал бы, как выглядит женщина.

Потом я решил привлечь для рассмотрения и животных. Однажды, еще мальчиком, я, кажется, наблюдал, как совсем маленькая собачка родила семерых крупных щенят. Во время родов она не издала ни звука; а после - с бесконечной любовью - слизала со всех щенков слизь.

Мое отвращение к женщинам, устраивающим такую шумиху вокруг родов, усилилось еще больше. У меня не было ничего, чем заполнить себя. И в меня вползла эта ненависть.

Я подумал о львицах и медведицах: как они рожают детенышей; и сравнил с ними визжащих женщин.

- Что здесь такого плохого, - крикнул я, - да хоть бы и все тело порвалось, зато ты родишь ребенка!

И все же я не был уверен в оправданности своей ненависти. А вдруг женщины в самом деле испытывают вульгарную боль, как от гнойного нарыва или тому подобного...

«Нет-нет, они просто за много веков убедили себя, что роды - это нечто тяжелое и болезненное...»

Я понял, что сам не приду ни к какому ответу или решению. Тогда я вспомнил о Пауле и его возлюбленной. Мне захотелось спросить у него.

Я разыскал его и изложил ему свою проблему. Он слегка улыбнулся. Потом сказал:

- На острове Угрино женщины не визжат. Разве мы, мужчины, могли бы испытывать незамутненное наслаждение женщиной, зная, что потом ей придется расплачиваться за это низменной болью? Если бы женщины не улыбались при родах и не испытывали чувства облегчения, освобождения, мы бы усомнились в Боге...

Я очень обрадовался, что он сказал это. Он еще прибавил, что когда-нибудь я смогу присутствовать при родах его любимой.

- Правда? - возликовал я.

- Да, - сказал он, - вы ведь должны снова научиться тому, как люди радуются...