Пока я смотрел на нее, губы ее приоткрылись, и она спросила:

- Ты меня любишь?

Я ответил, вздрогнув:

- Ты слишком холодная.

Она спросила еще раз:

- Но ты любишь меня?

Тут я понял, что это моя мать; но сказал:

- Ты же мертвая.

И сразу услышал невообразимый шум, треск - как если бы сталкивались берцовые и прочие кости; я страшно вскрикнул, почувствовав, что мертвые из земляных могил хотят ворваться сюда через дверцу, потому что завидуют такой нетленности. Но мама на моих глазах тоже превратилась в скелет.

Тогда я обхватил руками ее мертвые кости, прижался губами к черепной коробке и крикнул:

- Я люблю тебя, очень люблю!

В тот же миг чужие останки с протяжным свистом вернулись в свои могилы, а на моих руках снова лежала холодная, как лед, красавица - и она улыбалась.

Я попрощался с ней, накрыл ее гроб крышкой, вставил в подсвечник новую свечу и стал пробираться к выходу.

На мгновенье я вспомнил о распятом Иуде. Но потом опять все забыл, я уже бежал по могилам, перепрыгнул через ограду... И тут увидел людей, которые с воем и криками разбегались в разные стороны, а выкрикивали они одно слово:

«Döden, Döden»[1].

Я бежал мимо их домов, через их поля... Зная, что все они смертны, а моя любимая - нетленна.

Темный город спал, дома потеряли глаза. В гавани же стоял корабль, который ждал меня.

Море

Было, наверное, часа два ночи, когда корабль медленно заскользил по воде, направляясь к выходу из гавани. Я стоял на носу и видел в сиянии луны, как все бóльшие и все более глубокие завихрения образовывались вдоль тела судна, пока не нахлынула одна-единственная могучая волна и не перехлестнула - с несказанной гордостью - спиралевидные линии. Мне казалось, я вижу такую красоту в первый раз.

Но меня что-то отвлекло, я не мог долго смотреть на эту волну. Она наводила на размышления, как женщина, которая сладострастно танцует перед мужчиной... улыбаясь, ибо уже познала суть наслаждения... Как вечно прекрасная девка.

Я невольно подумал: не высочайшая ли это участь для женщины - когда в ней заключено столько благородства, что она, подобно волне, может обращать к каждому мужчине жесты, исполненные такой красоты; и даже если она себя потеряет в нем, потому что, все-таки, он мужчина, в конечном счете она его одолеет... Но пока что я сам потерялся в своих мыслях.

Город лежал, будто обрамленный протяженным, тяжелым кошмаром. Темные деревья нависли над низкими, крошечными домами. Там сейчас спали люди, но то был не их сон, сны наваливались на них: дурманящие и страшные, скучные и возбуждающие... Я боялся лечь спать. Бытие, всякое, опять представлялось мне безнадежным и тщетным. Беспричинное беспокойство вновь пробовало на мне свои пыточные методы. Оно меня подхлестывало, заставляя обследовать все закоулки корабля.

Если бы я только знал, почему мне так страшно... Существует столько людей - начал я наконец прислушиваться к окружающему изнутри моей муки, - и у них миллионы разных желаний, каждый хочет чего-то своего, и из-за всех этих желаний они ссорятся... а ведь речь идет о дешевой мишуре. Я мысленно вернулся к кошмару, который навис над спящими. У них больше не было жизни, не было их собственной жизни, была - чужая, неистинная, по сути не подходящая им. Она делала их неудовлетворенными и мелочными, или героически-сильными, или счастливыми, но недобрыми - она делала из них что-то, и они воображали, что в самом деле такие, но такими они не были.

Так вот: они организовали весь мир в соответствии с этими неистинными представлениями. Они избрали королей, чтобы те царствовали над такой ложью; они создали законы, чтобы защитить себя от правды, ибо догадывались в глубине души, что, если им возвестят правду, придется ее признать - а этого они не хотели.

Единственный же, кто еще мог прийти, чтобы разбудить их, висел на кресте - вечно умирая, испытывая ужасные муки. Я начал молиться, обуреваемый внезапно накатившей на меня беспомощностью. А что если бы сейчас я пришел к людям и стал возвещать им правду?! Я увидел, как Бог предостерегающе качнул головой, и понял: Он хочет сказать, что тогда и меня прибили бы к кресту.

Но если бы я не мог иначе, кроме как говорить правду, которую имею в виду; если бы я скорей согласился умереть, чем вести эту жизнь без содержания, без памяти, без надежды?!

Тут мне подумалось, что правду вообще нельзя высказать, потому что все слова уже сами по себе лживы.

И все-таки я не мог заглушить в себе ощущение, что когда-то, в молитвенном опьянении, я уже возвещал правду - только теперь больше не могу измерить ее глубину, ибо держусь за слова.

Я пришел к осознанию того, что мы плывем; я вспомнил, что прежде лежал в склепе, и мысль, что я уже умер, невыразимо помогла, утешила... Хотя наверняка все было по-другому, чем подсказывала моя память.

Что земля исчезла, я воспринял как доброе прикосновение, как ласковую руку, опустившуюся мне на глаза. Было ясно: далеко позади остались те люди, из-за которых я тревожился, считая их обреченными - потому что они вновь и вновь, каждый день, каждый час, каждое мгновение истязали Бога.

Потом я вдруг заметил, что корабельный юнга, с которым я разговаривал утром, сидит недалеко от меня, между бухтами каната. Он, похоже, спал - глаза его были закрыты. Я хотел тихонько удалиться, не мешать ему, но, когда уже собрался уйти, он произнес:

- Добрый вечер.

Я ответил и остановился, чтобы посмотреть на него.

Тогда он продолжил:

- Не великолепно ли, что мы наконец вырвались из этого тесного города?

Я воспринял его слова как эхо собственных мыслей и смущенно подтвердил:

-Да.

- Не понимаю, как люди могут жить там - год, два года и всю свою жизнь.

- Я тоже, - сказал я. Впрочем, я себя чувствовал дураком, потому что счел своим долгом ответить, чтобы как-то расчленить его речь. Хотя знал, что он будет говорить, даже если я промолчу.

- Их дома столь уродливы, отличаются столь злокозненным уродством...

- Там есть несколько старинных башен и парочка церквей... -возразил я.

- Да, они могли бы оказывать благотворное воздействие; но все это старые постройки - и люди полагают, что они красивы именно потому, что стары. Люди ничего не смыслят во внутренней красоте. А ведь эти церкви подобны жемчужинам, брошенным в коровье дерьмо. Они так же запачканы и так же никого не интересуют.

-Да...

- Я ненавижу все города, кроме того, где родился, потому что он очень красив. Там церкви обладают внутренним ритмом... И мы все, все его чувствуем... И потому умеем молиться...