Потом мы посадили Джанет на автобус — она жила в Джерси-Сити. Вечер был мягкий, шел редкий снег, и мы пошли пешком по 42-й улице к себе на Ист-Сайд. Я молчал: мне не хотелось ни врать, ни огорчать своего мальчика.

— Но у человека может же быть такой период в жизни, — произнес Бобби в результате множества связанных умозаключений.

Я обнял его за плечо и прижал к себе.

Я посмотрел на часы: почти полночь, в Нью-Йорке семь вечера. Я, наверное, старею — мне моих близких все больше не хватает.

К телефону подошла Джессика, а Бобби схватил параллельную трубку. Я сообщил им, что профессора Литтона, возможно, скоро выпишут из больницы, так как диагноз гепатита, похоже, не подтверждается. Потом рассказал, как замечательно мы проводим время со Спиридоном, описал практически незаметного пажа-шляпоносца, величественного усатого гида и скучающих трех граций. Завтра вечером у нас по плану будет «Фауст» в Ковент-Гарден, а послезавтра — Альберт-холл, где маленьким мальчиком выступал Моцарт. В общем, я наслаждался жизнью в полную силу, и Джессика с Бобби порадовались за меня. Вот с такой пользой я использовал днем пустое время перед оргией телефонных звонков.

Потом, когда мы закончили разговор, мысли мои опять скакнули к отцу и сыну Осборнам. У их ведь тоже могли быть очень близкие и доверительные отношения. Отец разговаривал с Питером довольно сухо, почти как со своими сотрудниками, но Питер, это чувствовалось, был по отношению к нему полностью открыт. В двадцать семь лет такое возможно, только если отец способен беречь твою уязвимость.

Я вспомнил вдруг маленького Бобби, ему было лет двенадцать. Он тогда впервые понял, что он умрет и что, скорее всего, мы с Джессикой умрем раньше его.

— Ну да, на какое-то время нам придется расстаться, — согласился я. Говорю же, я не люблю врать своему мальчику.

— Но зачем?

— Не зачем — почему. Потому что мы с мамой уже сделаем то, что должны сделать, а ты еще нет.

Что за чушь я нес? Я что, появился на свет для того, чтобы делать то, что я делаю?

— Но я верю, — тем не менее тоном взрослого, разговаривающего с ребенком, продолжил я, — что потом мы снова встретимся и уже не расстанемся никогда.

Бобби это не утешило. Его глаза разом налились слезами и кое-где уже стали переполняться.

— Правда, тебе, разумеется, придется быть очень плохим, чтобы оказаться там, где буду я, — подбодрил я его.

Бобби улыбнулся — у мальчика с юмором все в порядке. Даже слишком, потому что следующий вопрос был такой:

— А чтобы оказаться там, где будет мама?

Об этом я не подумал.

— Да, похоже, тебе придется выбирать, с кем из родителей ты будешь жить там.

Почему я вспомнил тот давний разговор? Потому что все чаще задаю себе один и тот же мучительный вопрос? А именно: узнает ли Джессика в том мире, где мы будем всюду и всегда, там, где все пелены спадут, что я всю нашу жизнь врал ей? Не в самом главном — она знает, что для меня нет ничего дороже ее, — но все же в существенном. Сможет ли она меня простить? В последнем проблеске сознания мне показалось, что за той чертой, когда облетит все суетное, все преходящее, она сможет.

1

Как мне и было рекомендовано, перед сном я поставил на подзарядку и рацию, и гарнитуру. Разумеется, я заряжал и свой основной айфон, которого, как всем известно, и на день-то не всегда хватает. Свободной розетки в номере не оказалось, мне пришлось отключить лампу на прикроватной тумбочке и телевизор, а телефон заряжать в ванной.

Было начало четвертого, когда пикнула гарнитура — она лежала рядом со мной на тумбочке. Несмотря на усталость и недосып, я тут же проснулся, как мать, вскакивающая от малейшего шороха ребенка.

Лампа была отключена, и в темноте я, как смог, сунул наушник в ухо. Было слышно, как на линии один за другим раздаются гудки. Они звучали как-то отдаленно — я успел привыкнуть к лучшему качеству аудио.

Наконец трубку сняли.

— Слушаю, Осборн, — произнес сонный голос.

— Это я, Лесли.

Наверное, сейчас мы оба, как подброшенные пружиной, сели в постели.

— Ты где, Влад?

— Здесь, здесь пока, — шутливым тоном сказал Мохов. Похоже, он имел в виду не Лондон и не Англию. — Слушай внимательно. Сегодня в десять утра на Бромптонском кладбище. Входи с Олд-Бромптон-роуд, где выставочный центр. Там в центре кладбища такой большой открытый участок. Сможешь прийти?

— Конечно, Влад.

— И еще. Я звоню тебе как другу. Если я увижу в округе какое-то движение, мы сейчас с тобой разговаривали в последний раз.

— Положись на меня.

— До встречи. Извини, что побеспокоил в такое время.

Гудки. Так вот почему связь была хуже: Мохов звонил по домашнему телефону, мобильный Осборна просто лежал рядом.

Я ожидал, что сейчас начнется телефонная лихорадка: подготовка оцепления, скрытого наблюдения в метро, плотного контроля за уличными видеокамерами, возможно, они даже задействуют спутники. Но нет. Что Осборн не доложил сразу своему начальнику, понятно: все-таки три ночи. Однако своих сотрудников он в это время побеспокоил бы без колебаний. А что Осборн собирается пойти на эту встречу как друг, пусть он Мохову рассказывает. Я-то слышал, что он о своем друге говорил на совещании. Так почему тогда он не трубит всеобщий аврал? Прагматизм? Прагматизм. Боится спугнуть. Он действительно пойдет один — он уверен, что они с Моховым договорятся.

— Шанкар, — громким шепотом позвал я в гарнитуру.

— Это Амит, — тут же откликнулся молодой голос. — Шанкар пошел спать. Но вы не беспокойтесь, кто-то всегда есть.

— Номер, с которого звонили, засекли?

— Нет, человек звонил из автомата. Где-то в Фулеме. Определить точнее не удалось, разговор был слишком коротким.

— Понятно.

Я пошел в ванную, где подзаряжался айфон. Он уже показывал 100 %, и, отключив его, я полез в интернет. Я был на Бромптонском кладбище несколько лет назад. Мне вообще нравятся кладбища, они у меня в рейтинге достопримечательностей неизменно на втором месте, сразу после музеев и перед пабами. В них есть что-то от того мира, с которым их связывает большинство людей: красота не всегда, но отрешенность и покой гарантированы. И еще мне дороги места, где пролиты последние слезы по великим и менее известным, кто открыл мне что-то про этот мир. А в Бромптоне похоронен Антоний Сурожский, его-то могилу я тогда и искал.

Я помнил, что Бромптон где-то в моей стороне, но не ожидал, что так близко — километров пять, не больше. Картинок в гугле много: да, вот центральная аллея в тени деревьев, в глубине небольшая восьмиугольная часовня с серым куполом, к которой с двух сторон ведут колоннады, и открытый Большой круг. Ну, и какие теперь мои действия?