с громким карканьем к дереву подлетели несколько воронов и начали клевать тела. Я отвернулся.

Мишка выхватил у меня бинокль и, рассмотрев то, что увидел я, зажал себе рот кулаком, чтобы не заорать от ненависти.

— Суки! Твари! Суки!

Остальные бойцы молчали, но лица у всех закаменели.

— Повесили для устрашения населения, — сказал Шамсутдинов. — Видно, поймали на чем-то… а может, просто, выбрали двоих из толпы наугад.

— Снять их надо, — мрачно высказал общее мнение Крюков, — не гоже так оставлять… молодые совсем… дети!

— Я могу на дерево залезть и веревки обрезать, — предложил Демин.

Капитан покачал головой, потом пояснил:

— Дело сделаем и снимем, обещаю! Боевую задачу нам никто не отменял. Что скажешь, танкист? Танки в гаражах?

— Отсюда не видно, забор закрывает весь обзор, — ответил я, — надо ближе подобраться.

— Подберемся, обязательно подберемся, за этим и пришли. План следующий: скрытно проникаем на территорию МТС, осматриваемся, ищем машины. Никакого шума не поднимать! После обнаружения целей решаем на месте, как их вывести из строя. Если будет возможность, захватываем один танк. Нет — пробуем уничтожить все на месте. Завтра в бой они вступить не должны, это приказ!

— Сделаем, командир, — хмуро ответил за всех Крюков. Тарасов все никак не мог прийти в себя от зрелища убитых подростков, Демин же по жизни был молчуном.

Я многое повидал за время службы, но такое глумление над телами гражданских встречал крайне редко, и не в Европе, а в странах, где менталитет совершенно иной, и отношение к врагу — тоже иное. Там где могут протащить мертвеца, прицепленного тросом к машине через весь город, а люди вокруг будут радостно кричать, плеваться и кидать в труп камнями. Но немцы… «цивилизованная» нация. Признаться, прежде я думал, что рассказы об ужасах войны и зверствах фашистов несколько преувеличены. Я не верил, что умные, образованные люди могут быть столь жестокими… я много общался с современными мне представителями этой нации и не видел в них ничего необычного. Среднестатистические люди, такие же, как и все. Как могло одно поколение быть столь не похожим на предыдущее? Или массовое сознание немцев тех лет было искусственно изменено? А может, дело не в этом, а в том, что они всегда просто делали свою работу. Вот только работа в разное время была разной. И еще один фактор. Дело тут не в образовании или какой-то особой «европейскости». Суть в том, что они просто не относились к нам, как к людям. Мы были для них бешеными собаками, прикончить которых можно в любой момент. Ниже по уровню стояли только евреи и цыгане — тех уничтожали беспощадно и повсеместно.

Мы отступили обратно в чащобу и обошли деревню с западной стороны, там лес почти вплотную подходил к домам, и было проще. К тому же немцы большее внимание уделяли дороге со стороны линии фронта — это и понятно, угроза должна была прийти именно оттуда.

Плотной группой мы вышли из леса под прикрытием домов и огородами начали пробираться по деревне, пригнувшись и ощетинившись во все стороны автоматами. По моим прикидкам немцев здесь было человек сто — или чуть больше, и ввязываться в бой нам было не с руки. Помощи ждать неоткуда, а силы явно неравны. Так что действовать, как сказал Шамсутдинов, следовало осторожно. Так же не нужно забывать о луне. Если враг заметит наши фигуры в ее свете, тут же откроет огонь, и со всех сторон набегут солдаты. Тогда конец. Так что мы шли очень аккуратно, капитан буквально просчитывал каждый наш шаг.

— Патруль! — шепнул Шамсутдинов, и мы тут же скользнули в густые заросли бурьяна возле покосившегося забора и залегли.

— Как мне все это надоело, Вилли! — бормотал себе под нос широкий, как славянский шкаф, громила в маскировочной накидке.

— Заткнись, Карл! — зло ответил ему кривоногий коротышка. — Это война! Нет времени, чтобы скулить. Нам и так сегодня порвали жопу.

— И порвут еще, — зло бросил верзила.

— Либо ты заткнешься, либо я тебя сдам гауптману Краузе…

Я все прекрасно слышал и понимал.

Патруль прошел в трех шагах от нас. Сердце бухало, как огромный колокол. Я несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. В этот раз повезло.

И все же в один момент чуть все не пошло крахом.

Мы перебрались через забор и пытались обойти дом, когда внезапно дверь резко распахнулась и на улицу, широко зевая, вышел толстый немец в кителе на голое тело и подштанниках, с горящей свечей в левой руке. Лицо его, озаряемое прерывистым светом огарка, было бордово-красного цвета и лоснилось от пота.

Видно, ему приспичило по нужде, вот и вышел во двор оправиться.

В первое мгновение все замерли, настолько неожиданно все произошло. Но тут же рот фрица стал открываться. Еще секунда, и заорет во всю луженую глотку, зовя о помощи.

И тут я успел среагировать первым — со всей дури заехал прикладам ППШ ему в солнечное сплетение. Немец согнулся пополам, свеча выпала из его руки и погасла.

Демин молнией рванулся к нему, зажал сгибом локтя рот и выхватил нож, собираясь прервать земной путь толстяка.

Немец громко икнул и испортил воздух. В нос ударил омерзительный смрад желудочных газов.

Но те мгновения, пока свеча горела, я успел заметить кое-что важное.

— Стой! Не убивай! Подожди! — негромко произнес я и указал на китель, надетый на толстого немца. — Взгляни на погоны. Нам попалась важная шишка — это же оберст — полковник! Наверняка, главный тут!

Шамсутдинов кивнул и рукой указал на приоткрытую дверь дома.

Глава 8

Крюков и Тарасов тут же нырнули в дом. Демин, все еще удерживая оберста за шею, затащил его внутрь, последними зашли мы с Шамсутдиновым, прикрыв за собой дверь. Короткая стычка, кажется, прошла незаметно, и мы никого не потревожили в деревне.

Миновав предбанник, заставленный всяческими вещами, нужными в хозяйстве, мы зашли в полутемную комнату, освещаемую лишь одной почти догоревшей свечей, стоявшей на столе. Но Крюков уже сориентировался в обстановке и зажег еще две свечи, и я смог разглядеть небогатое содержимое дома.

Стол. На нем богатство: большой ломоть сала, буханка хлеба, две открытые банки «Fleischkonserven» — немецкой тушенки, соленые огурцы, зеленый лук и две бутылки немецкого тридцати восьми градусного «доппелькорна» — одна пустая, вторая ополовиненная. Тут же валялась початая