По ветру летят. В дождевом сиянье Облачных слоёв Словно очертанье Тысячи голов. Рухнула плотина — И выходят в бой Блузы из сатина В синьке грозовой. Трубы. Трубы. Трубы Подымают вой. Над больничным садом, Над водой озёр Движутся отряды На вечерний сбор. Заслоняют свет они (Даль черным-черна), Пионеры Кунцева, Пионеры Сетуни, Пионеры фабрики Ногина. А внизу, склонённая Изнывает мать: Детские ладони Ей не целовать. Духотой спалённых Губ не освежить — Валентине больше Не придётся жить. — Я ль не собирала Для тебя добро? Шёлковые платья, Мех да серебро, Я ли не копила, Ночи не спала, Всё коров доила, Птицу стерегла, — Чтоб было приданое, Крепкое, недраное, Чтоб фата к лицу — Как пойдёшь к венцу! Не противься ж, Валенька! Он тебя не съест, Золочёный, маленький, Твой крестильный крест. Пусть звучат постылые, Скудные слова — Не погибла молодость, Молодость жива! Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лёд. Боевые лошади Уносили нас, На широкой площади Убивали нас. Но в крови горячечной Подымались мы, Но глаза незрячие Открывали мы. Возникай содружество Ворона с бойцом — Укрепляйся, мужество, Сталью и свинцом. Чтоб земля суровая Кровью истекла, Чтобы юность новая Из костей взошла. Чтобы в этом крохотном Теле — навсегда Пела наша молодость, Как весной вода. Валя, Валентина, Видишь — на юру Боевое знамя Вьётся по шнуру. Красное полотнище Вьётся над бугром. «Валя, будь готова!» — Восклицает гром. В прозелень лужайки Капли как польют! Валя в синей майке Отдаёт салют. Тихо подымается, Призрачно-легка, Над больничной койкой Детская рука. «Я всегда готова!» — Слышится окрест. На плетёный коврик Упадает крест. И потом бессильная Валится рука В пухлые подушки, В мякоть тюфяка. А в больничных окнах Синее тепло, От большого солнца В комнате светло. И, припав к постели, Изнывает мать. За оградой пеночкам Нынче благодать. Вот и всё! Но песня Не согласна ждать. Возникает песня В болтовне ребят. Подымает песню На голос отряд. И выходит песня С топотом шагов В мир, открытый настежь Бешенству ветров.

Эдуард наш Багрицкий. Вот сколько лет прошло — клянусь, я чувствовала себя пионеркой Валентиной, я как-то всегда ею себя чувствую, спасибо большое, дорогой товарищ Багрицкий, за мою бесконечную агонию. Все мы выросли с пионеркой Валентиной в сердце. И вот теперь доцент Жмурик хотел, чтобы я соврала под присягой. То есть на экзамене. Дала показания против своей страны. Он хотел, чтобы я сказала, что страна здорова. Тогда как все мы знали — с цифрами уже, — что она больна. Её надо спасать. Ок, мы знаем про бюджет США, что он милитаристский и дефицитный, но пусть за то переживают в США. А я тут в СССР переживаю, что бюджет моей страны милитаристский, дефицитный и катится всё в тартарары.

Примерно вот это всё я сказала на экзамене Жмурику. Не про бюджет США. А как он хотел — про бюджет СССР.

Боже, какой был скандал. Жмурик сбегал и привёл за руку весь наличествующий состав комсомольского руководства, с коим мы все прекрасно были знакомы: задатки талантливых жуликов они проявляли уже тогда, но парни были ещё весёлые. Коммунистов тоже привёл, кого нашёл, но они нам и преподавали бюджет СССР и без меня всё знали про то, какой он миролюбивый и обильный.

Доставленные свидетели мычали и пытались смыться, а я торжествовала. Во-первых, все понимали, что́ я