Когда, измученный донельзя, я приползал на мостик, командир говорил:

— Крепись, доктор, адмирал Нельсон и тот укачивался. А кем стал!

Качка качкой, а свои обязанности выполнять надо было — и медпомощь оказывать и пробу пищи на камбузе брать. Иногда я не ел по нескольку дней подряд, но зато, когда корабль приходил в базу, отдышавшись и отлежавшись, на меня нападал такой жор, что вестовые сразу наливали мне по полторы порции первого и второго. Особенно запомнились мне боцман Шмидов и старшина 2 статьи латыш Якобсон. Леня Шмидов, а проще Исаич в самые тяжелые моменты, когда половина экипажа еле передвигала ноги, чтобы блевануть, стоял, как вкопанный на своих коротких, кривоватых ножках и, покачиваясь из стороны в сторону синхронно с качкой, кричал:

— Давай, давай, работайте, ишь, распустили слюни! Кто за вас вахту стоять будет? Поблевали и уматывайте на боевой пост. А вы, доктор, — обращался он ко мне, — на мидель шпангоут в район второго торпедного аппарата идите, там поспокойнее, а то и под чехол залезьте и поспите, легче станет.

Так я однажды и сделал, когда стало уже невмоготу. Предупредив своего помощника, лег между торпедными аппаратами и накрылся чехлом. Стало легче, и я уснул. Проснулся от того, что кто-то яростно дергал меня за ногу.

— Ну, док, ты даешь, сейчас командир с тебя шкуру спустит. Его весь экипаж ищет, а он на торпедном аппарате спит! — возмущался командир БЧ-III (торпедист). — Беги скорей на КП!

Я ринулся на мостик. Командир и старпом уставились на меня и одновременно закричали:

— Где ты был? Я только открыл рот, как командир, перебивая меня, закричал:

— Ты что хочешь, чтоб меня кондрашка хватила или инфаркт, а? Ведь мы уж сомневались, не смыло ли тебя. Как можно так поступать? Почему никто не знает, где ты был?

— Товарищ командир, на втором торпедном аппарате заснул, укачался вдрызг!

— Укачался, говоришь! А если бы с кем-то что-либо случилось, а? Кто помощь оказывал бы? Накажу!

— Товарищ командир, я Ясинского предупредил.

— Ясинского? Так и его найти не могут. Тоже укачался? Да что это за медицинская служба у нас?

Старпом согласно качал головой, тем самым полностью одобряя слова командира, и добавил затем:

— Посидите на корабле пару недель без берега и укачиваться сразу перестанете.

Однажды, когда морская болезнь свалила очень многих, я шел по шкафуту и увидел голову, высунувшуюся из люка одной из машин. Это был машинист-турбинист Якобсон. Лицо его было пепельно-белым, он тяжело дышал.

— Что с тобой, Якобсон? — испугался я.

— Да ничего, товарищ старший лейтенант, вот уже вторую вахту тяну, остальные-то на паёлах валяются. Я да еще пара матросов в строю, остальных не поднимешь.

И вот я в очередной раз убедился, какие у нас прекрасные люди есть. Ведь они служат по четыре года, денег получают — копейки, а лямку тянут за себя и за того парня только из чувства долга. Не могу не отметить, что латыши, с которыми я сталкивался на флоте, служили очень хорошо, как правило, ближе к технике — в котельных и машинных отделениях.

Впервые с морской болезнью я столкнулся на практике в 1951 году на Балтике. Нашу группу из двадцати человек разместили в огромный носовой кубрик крейсера «Макаров» (бывший немецкий крейсер «Нюрнберг»). Особенность этого крейсера в том, что готовность его к выходу в море была почти мгновенной, так как в отличие от наших крейсеров, которым необходимо было, как минимум, минут тридцать-сорок для ввода турбин, «Макаров» выскакивал из базы под дизелями и по ходу готовил машины. Так вот, осенью 1951 года Балтику штормило, а когда мы вышли из Таллинна, на переходе к острову Эзель разразился настоящий шторм. Поступило приказание — задраить все иллюминаторы. Под нами находилось помещение, где репетировал корабельный духовой оркестр. Представьте картину: огромный корабль валит с борта на борт, а нос его, где мы обосновались, то лезет вверх, то обрушивается вниз, бухает барабан, гремит труба, а в такт всему этому ползут наши желудки, что сопровождается нестерпимым желанием освободить их немедленно. Когда обстановка в кубрике накалилась, и половина курсантов с серо-белыми физиономиями пытались поблевать в море, отдраив иллюминаторы и высунувшись, чтобы отдышаться, но тут мощная струя воды загоняла их обратно внутрь корабля. Предусмотрительный старпом, зная, что курсанты, замученные качкой, начнут это делать, приказал боцману снарядить шланг с водой и караулить герметизацию корабля. От пущенной струи курсанты отваливались от иллюминаторов, как спелые желуди. Мокрый и испуганный от случившегося, будущий морской врач на некоторое время забывал о качке и затихал. И надо же такому случиться, что в эти тяжелые минуты морской практики, я был дневальным по кубрику. Ответственная должность и психологическое подавление всяких там рвотных рефлексов на некоторое время отсрочило плачевный финал. Я метался по кубрику, отдирая от иллюминатора «желающих» подышать свежим воздухом. Вдруг дверь отворилась, и в проеме показался… да, да — адмирал Ванифатьев, командующий Балтийским флотом.

— Ну как, курсанты, дела? — от двери зычно спросил он. Я подскочил к нему, отдал честь и громко доложил:

— Товарищ адмирал, дневальный по кубрику курсант Разумков! Держимся, товарищ адмирал!

Не успел я произнести последние звуки, как неукротимое чувство переполнения желудка и необходимость немедленно облегчить его охватило меня с чудовищной силой. Из недр моего организма выскочила грязно-серая, плохо пахнущая струя с такой скоростью, что адмирал еле успел увернуться. Он осмотрел себя и подытожил свою инспекцию:

— Вижу, вижу, как держитесь!

Круто повернулся и, отталкивая от дверей следующую за ним свиту, быстро ретировался, крепко хлопнув дверью. Трагедия случилась. Конфуз на весь корабль. Те курсанты, которых не брала качка, валялись на палубе и корчились от приступа хохота, повторяя: «Держимся, товарищ адмирал!». С тех пор долгое время вместо приветствия, мои однокурсники, встретив меня, говорили:

— Ну что, Разумков, держишься?

В 1957 году, когда мы были в Феодосии, к нам подошел катер, и с него на борт поднялись несколько матросов, в том числе один, который тут же был определен в боцкоманду.

— Ваша фамилия? — спросил я его.

— Матрос Шалугин Анатолий, — доложил он.

Во всем его облике я почувствовал, что это не простой матрос. Скоро все разъяснилось. От боцмана я узнал, что это списанный за какой-то серьезный проступок из Севастопольского училища им. Нахимова курсант. У нас он служил хорошо, всегда был предельно вежлив, корректен. Исаич его хвалил и бросал на самые ответственные работы.

И вот наш корабль вошел в эскадру, которую направили к берегам Турции, чтобы турок как следует напугать в отместку за то, что они без нашего согласия пропустили через проливы в Черное море пару английских фрегатов. Нам не повезло. Когда корабли эскадры проходили вблизи Бургаса, при команде с мостика «стоп машины», корабль медленно, но продолжил движение прежним курсом, то есть в сторону берега. Я был в это время на мостике и все, что там творилось, видел собственными глазами.