снова сорвался, — продолжал Шумов. — Я увел его к себе домой, и моя мать отпаивала его горячим чаем. Неприятно об этом говорить, но и молчать нельзя. Мастер — это ведь как командир на позиции, и вдруг такое дело.

Шумову говорить было об Андрееве трудно, непривычно.

— Дай и я скажу, — вдруг прозвучал глухой басистый голос, и к столу подошел пожилой сварщик Давыдов с лицом, иссеченным морщинами. Крупный нос поддерживал сползающие очки. Он смотрел на Андреева поверх стекол, и слова его медленно и тяжело падали в зал:

— В свое время, пусть и давно, мы с тобой, Василий, работали вместе на печах. Потом ты пошел учиться в техникум и говорил мне спасибо. И я гордился тобой. Думал, такой человек выдержит все. Твое имя, твое звание мастера — для меня не пустой звук. В нем я узнаю себя. А себя уважаю, и к тебе не хочу терять уважение. Не верю, что не можешь сам себе сказать: «Нет!»

Тонкие, плотно сжатые губы Андреева шевельнулись, будто он хотел что-то ответить, но только ниже опустил голову. Давыдов медленно прошел на свое место. И тогда поднялась Анна Петровна. Она заговорила просто, раздумчиво, но вскоре голос ее зазвенел:

— Что ж, что вы — мастер! А мы вот без долгой думы вас на бригадный круг. Мы перед вами в ответе, а вы перед нами. Руки у вас золотые, есть знания, но если так пойдет, то заводской проходной вам не видеть.

Нелегко было всем этим людям говорить то, о чем они сейчас думали, говорить человеку, которого они продолжали уважать и ценить. Каждое слово, как хлыст, ударяло Андреева. Трудно было пройти ему сквозь это испытание. Он встал с лицом, искаженным страданием и болью.

Мне показалось, что в эту минуту я здесь лишняя, тут идет свой строгий семейный разговор и пусть он будет без посторонних. Я тихо вышла, осторожно прикрыв дверь, словно в комнате оставался больной. Но теперь я уже знала, что у этого больного есть настоящие врачи, способные во имя спасения человека пойти и на вынужденную жестокость.

Я не стала писать никакой статьи, но среди многих заданий и забот иногда вспоминала бригаду Андреева. Даже мысленно равняла по ней другие. Спустя месяцев восемь я снова пришла в тот цех. Долго, не отрываясь, смотрела на бегущие оранжевые волны. Кто-то коснулся моего плеча. Передвинув порыжелый берет с одного уха на другое, улыбался Володя Шумов.

— Опять хотите познакомиться с мастером? — Он прикладывает руку к виску: — Разрешите представиться…

— А Андреев?

— Андреев? Он в Индии. Пускает сортовой стан.

«Как это могли его послать в Индию?» — хочется мне спросить Шумова. Но я делаю безразличное лицо и поднимаюсь в будку к Анне Петровне. Есть вещи, которые лучше понимают женщины. Когда я спрашиваю ее об Андрееве и о том, как его могли послать в заграничную командировку, она смотрит на меня долгим внимательным взглядом, от которого мне становится не по себе.

— А вы разве не поняли тогда, что он не в себе был? У Василия Ивановича жена под поезд попала. Он ходил в цех, вида не подавал, какая мука ему, а мы глаз с него не спускали.

За стеклянной стеной, словно на экране, сверкали молнии раскаленных полос. Они бесшумно ударялись о калибр клети, будто прожигали его. Лицо Анны Петровны опять застыло в напряжении. Она энергично взялась за контроллеры, подождала, пока заготовка пройдет клеть, и, опустив на колени руки, повернулась ко мне:

— Он тогда, как вы у нас были, страшно много пил. После того собрания в чувство пришел. Когда сказали, что надо в Индию хорошего специалиста послать, его и послали. Кого же еще? У него золотые руки. Старшую дочь в интернат поместили, а младшую я к себе взяла. Вот недавно письмо прислал.

Она достала из кармана захватанный масляными руками конверт и протянула мне.

«Скоро будем пускать стан, — читала я размашистые строчки. — Сейчас обучаю индийских рабочих. Жара здесь такая, что в ручке чернила высыхают, но я привык…»

Мне вспомнился давний разговор Андреева с Шумовым: «Случается, что надо и себя прогнать через чистовую клеть…»

Теперь я знала, что он сумел это сделать. Бригада помогла. «Вот вернется из Индии, — думала я, — и тогда напишу о нем очерк, и о Володе Шумове, и об Анне Петровне…»

Сталь и кисть

В эти летние дни Алексей Григорьевич Трифонов заново узнавал улицы родного Магнитогорска: Пионерская, Фрунзе, Планерная, проспект Маяковского… Он привык к ним, исхлестанным горячим степным ветром. Привык ощущать под ногами твердую гальку на пыльных дорогах, а над головой — горячее солнце. Когда-то Трифонова здесь всюду настигал заводской гудок. Несколько лет назад, когда началась борьба с шумом, гудок перестал звучать. Но Трифонов этого как-то не замечал до сегодняшнего дня. Сейчас ему непривычной была тишина улиц. Он шел медленно мимо высоких домов, упрятанных в зелень деревьев. Над головой тихо шелестели листья тополей и клена. Омытые ночью теплым дождем деревья, качаясь, стряхивали с листьев влагу.

Трифонов вышел на Театральную площадь и поднялся на высокое крыльцо Дворца металлургов. Знакомая женщина-библиотекарь встретила его радушно и стала жаловаться, что теперь сюда редко заглядывают старые друзья книги.

— Я буду ходить к вам часто, — сказал Трифонов. — Времени у меня — хоть отбавляй.

Болезнь скрутила его раньше, чем он мог ожидать. Но он поправился. Вот только правая рука висит, как высохшая ветвь старого дерева.

Трифонов попросил в библиотеке повесть Дурылина о художнике Нестерове. Зажав книгу левой рукой, Алексей Григорьевич пообещал ее скоро вернуть.

На улице он увидел тянувшуюся по горизонту темно-желтую полосу: обогатительная фабрика посылала на крыши свои отбросы, смешанные с сернистым запахом обожженной руды. Трифонов подумал, что многие знакомые металлурги теперь живут на Правом берегу, на улицах с иными названиями: проспект Металлургов, улица имени космонавта Гагарина, сталевара Алексея Грязнова. Левобережный Магнитогорск, когда-то принявший на себя яростные ветры и стужу тридцатых годов, стал тих и малолюден. Но Трифонов не изменил ветерану-городу. Ведь он и сам был теперь ветераном.

Тридцать пять лет минуло с той поры, когда он раздвинул полог брезентовой палатки на строительной площадке Магнитостроя. По ночам снежная метель срывала брезент и оставляла в баке с водой белую корку льда. Днем метель не утихала, и сквозь снежное кружение едва маячили строительные леса. Каждый день кто-то не выдерживал и покидал стройку. Одна минута колебания могла бы изменить жизнь Алексея Трифонова. Совсем недалеко, здесь же на Урале,