Там, в моем кратком сне, мы не сказали друг другу ни слова. Марта сидела на кровати и сначала медленно застегивала пуговицы на блузке, а потом порывистыми движениями пыталась привести в порядок растрепанную прическу, все время беспокойно поглядывая на часы. А я – теперешний, уже все осознавший, – мучался: мне хотелось схватить ее в охапку, утащить к чертовой матери на другой конец света и – нет, не сделать счастливой, даже, возможно, бросить в конце концов, но не здесь, не в этой тоскливой самерсенской пустоте; но при этом я понимал: поздно, поздно, теперь-то уж точно поздно... А потом мне приснилась бескрайняя белая равнина и я один – в сердце белого пустого небытия... Это видение преследовало меня со времен детдомовского детства, где внутреннее одиночество странным образом сочеталось с невозможностью побыть одному.

Меня растолкал Сабж.

– Макс! Приятель, солнце взошло, бери мотыгу!

Я рывком сел, огляделся, приходя в себя.

– Что, нигер, кошмары?

– Да нет, Сабж, самая настоящая и привычная реальность.

– Ну, я и говорю, – кивнул Сабж, – кошмары. Буги уже внизу, там все чисто. Спускайся, а я пока по-быстрому разберусь с маяками и тачкой.

По шаткой деревянной конструкции, отдаленно напоминающей приставную лестницу, я спустился в гулкий гостиничный погреб (язык не поворачивается назвать это место подвалом). Крутолобые, почти мавританские, и все же именно британские потолочные арки, стены, выложенные красным кирпичом, кое-где, впрочем, осыпавшимся, гигантские полуистлевшие бочки, клети для бутылок... Все, разумеется, в плачевном состоянии. Песка тут почти не было, зато стояла влажная духота и неистребимый запах плесени.

Я постоял минуту, давая глазам привыкнуть к утробному полумраку, потом заметил стоящую у дальней стены Буги. Она смотрела на меня, поигрывая небольшим металлическим прутиком длиной с обычную шариковую ручку. Эта штуковина не внушала подозрений, если не знать, что Буги способна сделать с ее помощью и что после этого останется от человека. Я – знал.

– Братик, во сне ты все время повторял женское имя, – сказала Буги и странно улыбнулась. Я почувствовал, как по моему позвоночнику побежали капли холодного пота. – Марта... Занятно. Неужели у тебя появилась женщина?

– Вообще-то это не твое дело, – ответил я ровным тоном, – но у меня действительно какое-то время была женщина... Там, в Самерсене. И что с того?

– Ну, я просто подумала: а не познакомиться ли мне с ней? Как ты считаешь, братик? Все-таки у нас с тобой долгое время не было друг от друга секретов. Почему бы не возобновить эту... традицию.

– Ни хрена у тебя не выйдет, Буги, – сказал я, стараясь, чтобы лицо не выдало меня. – Она умерла... Покончила с собой.

Маска наигранной, нарочитой благожелательности мгновенно слетела с лица Буги. Некоторое время она смотрела на меня молча, перестав крутить свой чертов прутик, и глаза ее в эту минуту были похожи на два осколка льда. Потом она повернулась ко мне спиной и быстро пошла по подвальному коридору. Позже я сообразил, что в тот момент тоже мог ее прикончить. Но я этого не сделал. Осознавая, что эта женщина люто меня ненавидит, сам я испытывал к ней только жалость и еще, быть может, чувство вины. Ну, и еще я ее боялся.

Уже у самого люка, ведущего из погреба в соляные пещеры под городом, Буги остановилась и, снова уставившись на меня, проговорила:

– Знаешь, о чем я подумала, Макс? Как только кто-то рядом с тобой начинает испытывать нормальное человеческое чувство, этот кто-то погибает. Странно, что ты еще не покрылся чешуей, братик. Ведь ты немногим лучше тех тварей, которых мы уничтожаем в Эпицентре! Как тебе такие мои выводы?

– Да мне, если честно, плевать на твои выводы, – ответил я, хотя на самом деле они мне совсем не понравились.

– Так может, убрав моего братика, – словно не слыша меня, продолжала Буги, – я сделаю не менее благое дело, чем уничтожив какого-нибудь стапи там, а?.. Да ладно, не парься, сейчас я не могу тебя убить. К сожалению...

Я не успел ответить. В подвал скатился Сабж и ошарашенно уставился в темноту:

– Эй! Вы где? О, вижу! Господи, я вижу, случилось чудо! Я могу видеть! Охренеть! Буги, зачем ты раскидала тут столько маячков?

– Просыпались, – пожала плечами Буги и, взявшись за рычаг, открывающий крышку люка, вопросительно уставилась на меня. Я схватился за рычаг с другой стороны.

К сожалению, я практически ничего не знаю о соляных пещерах под Орлиным Гнездом. Как и многого другого из того, что стоило бы знать. Конечно, по сравнению с гибелью человечества все это кажется сущим пустяком, да и само человечество тоже. Просто нарост на спине исполинской Черепахи, бороздящей Великий Океан универсума, зарубцевавшаяся язва космического желудка. И тем не менее обидно осознавать, что я не потрудился выяснить для себя даже те подробности окружающего мира, которые имели ко мне самое прямое отношение. Если задуматься о смысле человеческой жизни, больше того, о смысле появления такой составляющей Вселенной, как мыслящее существо (не думаю, что Господь обошелся в этом деле одним лишь племенем людским), то я вижу этот смысл в постоянном пополнении знания, информационном коллекционировании, инфотелии, если хотите. Возможно, накопив необходимый интеллектуальный багаж, научившись делать выводы и понимать окружающий мир, человек смог бы постигнуть этот истинный смысл. Такой божественный квест: пока не найдешь спрятанного в сандалии скрупула, ворота Мории не откроются и сияющая надпись на языке Эльдар будет казаться набором идиом из словарного запаса фельдфебеля.

И действительно, какое-то время культ интеллектуального поиска имел место быть. Взять хотя бы период с начала XVIII по начало XX века. Люди стремились к знаниям, а смысл жизни сводился к разгадке тайн Вселенной. Один и тот же человек запросто мог одновременно трудиться над изобретением летательного аппарата тяжелее воздуха, писать километры гекзаметров и тонны многостраничных монографий, посвященных семейству Sphyaenidae.

Почему в конечном итоге этот культ свелся к практически абсолютному нулю? Думаю, по причине все той же тяги к наживе, по возможности легкой, не требующей больших физических, финансовых, эмоциональных (а как следствие – и интеллектуальных) затрат. В результате тех, кто считался ярчайшими представителями своего времени, то есть фанатичных ученых, стремящихся проникнуть в тайны мироздания, стали числить придурками, людьми не от мира сего, заслуживающими разве что снисходительной улыбки. В этом и состоит основная ошибка человечества. Научные разработки, которые не обещали в будущем финансовой, военной или любой другой стратегической выгоды, попросту перестали субсидировать, о них, вместе с их разработчиками, забывали. Что уж говорить о стандартном человечишке (к примеру, обо мне), который не утруждается навести хотя бы поверхностные справки об окружающем мире? Человек стал постепенно превращаться в интеллектуально ленивого тюленя и похоронил культ знания под складками жира, скепсиса и равнодушия. Это не самооправдание, это еще один приговор, которыми, кажется, так и пестрит моя рукопись.